– Не без того, – приосанился агент. – Свое дело знаю. Только ведь в лоб-то не спросишь, надо исподволь, чтобы незаметно было.
– И что же он сказал? – теряя терпение, спросил Владимир Гаврилович.
– Дескать, будто бы из благородных. Будто бы поручик. Вы бы уж, ваше превосходительство, не жалели, – показал он взглядом на бутылку коньяка. – Плеснули бы рюмочку за труды. А то где же мне еще такой сладости отведать?
– Хорошо, заслужил. – Взяв бутылку, Филимонов разлил коньяк в две рюмки: в одну до самых краев (эту для агента), другую – для себя (всего-то на самое донышко, чтобы не упиваться, – работы невпроворот).
– Приятственно, – высказался агент, не без сожаления поставив опустевшую рюмку на стол. – И в глотке сладость.
– Хватит, братец мой, – воткнул Филимонов пробку в узкое горлышко. – А то набезобразничаешь где ненароком, а потом в полицейский участок попадешь, а мне тебя выручать. Хлопотно!
На лице Шандора Черного застыло откровенное сожаление. Надо полагать, таких напитков ему не подносят даже в ресторации, где он выступает под гитару.
– Сделаем вот что… Ты давай пошатайся по рынкам, поспрашивай, что да как, может, где-то эти камушки и всплывут. А потом мне обо всем доложишь.
– Я вот что подумал, ежели где и быть этим камушкам, так только на Сенном базаре. Есть там один еврей при больших деньгах. Все об этом знают, но его никто не трогает, потому как любую вещь купит и деньги за нее хорошие даст.
– На Сенном базаре, говоришь, – призадумался Филимонов. – А как зовут этого еврея?
– Мойша Гительман. Его там все знают.
– Хорошо. Я сам к нему зайду.
На том расстались.
Спустившись по крутой лестнице, Владимир Гаврилович тотчас оказался в толчее улицы. Смешавшись с толпой, он направился в конец улицы, где ровным рядком расположились извозчики. В белых холстинных балахонах, подпоясанные желтыми кушаками, со шляпами с желтой лентой, они невероятно походили друг на друга, будто цыплята из одной корзины. Отличались разве что голосистостью: кто кого переорет, тот и заполучит пассажира. А потому вопили они на разные голоса, зазывая желанного клиента, чем напоминали стаю сорок, спугнутых с насеста.
– Ваш бродь! – приподнялся на высоких козлах верзила с широкой бородой, закрывающей половину груди. – Пожалте сюда! С ветерком довезу, аж нутру приятственно будет.
– Парин, тафай сюты! – кричал молодой тощий татарин. – Мой лошат бистрый!
В какой-то момент Владимиру Гавриловичу показалось, что извозчики передерутся из-за подошедшего клиента. Тем не менее обошлось без кровопролития – о нем забывали тотчас, как только он двигался в сторону очередного кучера.
Остановился подле возницы в летах, с философским спокойствием посматривающего на менее сдержанных коллег; он выглядел настолько старым, что невольно казалось, что с одноколкой сдружился еще до Рождества Христова. Под воротником кожаный извозчичий номер с обозначением части и околотка.
– Чего же ты, братец, не призываешь-то клиэнта? – спросил Филимонов, подходя к кучеру. – Так ведь и в убытке можно остаться.
– Устал глотку драть, – честно признался возница. – А ежели кому надобно, так сами подойдут.
– Тоже верно. Ты меня на Сенную подбросишь?
– Это всегда пожалста, – встрепенулся старик, помолодев сразу лет на двадцать. Даже глаза его теперь смотрели по-особенному азартно. – А куда именно-то?
– К ростовщику Гительману. Сколько возьмешь?
– Ежели на двугривенный уговоримся, так даже с ветерком.
– Договоримся, – согласился Владимир Гаврилович, устраиваясь в экипаже.
– А ежели по-лихому, так это еще алтынный.
– Я гляжу, братец, ты не так прост, как мне показалось поначалу. Ты уж давай без лихости как-нибудь. Уж больно не хотелось бы мне остаток дня провести в полицейском участке.
– Как скажете, ваш бродь. Эх, пошла, милая!
Лошадка, простоявшая в долгом ожидании, не прочь была пуститься в галоп, и кучер всякий раз негромко чертыхался и сурово натягивал поводья, заставляя ее бежать умеренной рысью. Дважды пролетка проезжала в такой опасной близости от прохожих, что они поспешно отскакивали в стороны, подобно перепуганным воробьям. А однажды и вовсе чуть не зацепила молодого человека в белом сюртуке, чинно переходившего перекресток. Будь он менее расторопен, так непременно получил бы оглоблей по уху.
– Приехали, ваш бродь! – объявил кучер, остановившись у каменной усадьбы с высоким, в виде многоугольника, мезонином.
– Вот тебе двугривенный и алтынный, а вот еще и сверху, – положил действительный статский советник в сухонькую узкую ладошку несколько монеток.
– Это за что же такая честь? – довольно заулыбался старик, показав щербатый рот.
– А это за то, батенька, что не убил никого. Доставил бы ты тогда мне хлопот… Да попридержи коня-то! – прикрикнул Филимонов, хватаясь за поручни. – Не хватало мне еще шею свернуть!
– Тпру-у! Стоять, родимая! – цыкнул извозчик на загарцевавшую лошадку, терпеливо дождался, когда пассажир ступит на скользкий булыжник, после чего огрел потную лошадиную спину трехвостой плеткой и скрылся в ближайшем перекрестке.
Владимир Гаврилович покачал досадливо головой – за подобное удальство можно и извозчичьего номера лишиться. Да уж ладно, пусть себе полихачит, чего же отнимать кусок хлеба на старости лет! И двинулся в лавку «Гительман и сыновья».
Едва он потянул за ручку, как над дверью предостерегающе брякнул звонкий колокольчик. К нему навстречу из-за стойки вышел немолодой ссутулившийся мужчина, почти старик, с печальным взглядом крупных карих навыкате глаз.
– Полагаю, вы и есть господин Гительман? – любезно поинтересовался Владимир Гаврилович. Даже улыбнулся слегка, давая понять, что заявился в лавку с самыми добрыми намерениями.
– Он самый… Я немало пожил на свете, и мне отчего-то кажется, что вы не тот человек, который хочет заложить старому Мойше наследственный перстень, – проговорил старик. – Уверен, вы здесь для чего-то другого. – Неожиданно его глаза округлились, сделавшись еще больше, и Филимонов даже рассмотрел тонкие красные капилляры на желтоватых склерах. – Так вы из полиции.
– Как вы догадались? – обескураженно спросил начальник сыска.
– Не нужно быть особенно умным, чтобы через ваш модный сюртук увидеть блюстителя правопорядка. Только вам сразу хочу сказать, что старый Мойша не совершал ничего противозаконного. Я всегда старался быть в ладах с полицией и по возможности помогать ей. К чему старому еврею неприятности в виде тюремной крепости? А потом, что скажет моя дражайшая супруга? Она просто изойдет слезами от горя, когда будет носить мне передачи. А ведь старый Мойша любит парную курочку, как же я буду без нее в сыром каземате? Ведь на тюремной диете я могу испортить себе желудок.