Последнее, что у него осталось после года семейной жизни с Ксенией – имение под Петербургом, – было сначала заложено, потом перезаложено, а потом ушло в уплату долгов с торгов за сущий бесценок. Барону не досталось практически ничего. А женушка, подав на развод, окрутила кого-то из Священного Синода, после чего бракоразводное дело благополучно завершилось в ее пользу, причем в самые кратчайшие сроки.
Конечно, Конрад Жерар пытался объясниться с ней, выяснить, почему она так немилосердно поступила с ним. Ведь он любил ее, и она говорила, что любит… Так почему же?
Из отчаянных попыток выяснить истину ничего не вышло. Ксения Михайловна, сохранив за собой титул баронессы Жерар де Левинсон, всячески избегала бывшего мужа. Более того, она запретила своей прислуге принимать его, и он дважды был изгоняем из ее дома, который она снимала в столице, причем второй раз – с участием полицейских чинов, что крайне оскорбило барона.
Потом она оставила Санкт-Петербург и выехала в Москву. Конрад Жерар, которому никак не удавалось успокоиться, терзаемый обидой и непотухшей страстью к Ксении Михайловне, последовал за ней, на что ему едва хватило собранных по грошам средств. Выяснив, где она остановилась, барон выследил ее. Встреча состоялась в ресторане «Славянский базар» на Никольской, где она обедала. Причем не одна, а с высоким худым господином в пенсне с синими стеклами, которое несколько лет назад носили господа-народники.
– Как же ты могла! – с таким восклицанием подошел к ее столику разобиженный барон.
Возможно, что у кого-то другого восклицание, произнесенное с глубочайшим чувством, вызвало бы запоздалое раскаяние, а то и слезы, но только не у Ксении Михайловны и ее спутника. Взглянув на Конрада Жерара де Левинсона, она только равнодушно спросила:
– Что вы тут делаете?
А ее спутник в народовольческом пенсне вообще промолчал.
– Я искал тебя, – смутившись, ответил барон.
– Зачем? – все с тем же безразличием спросила Ксения, даже не перестав жевать.
– Чтобы объясниться! – снова воскликнул барон.
– Мы достаточно объяснялись в суде.
На них стали обращать внимание.
– Ах, вот как, ты даже не считаешь нужным переговорить со мной?
– Веди себя прилично, – заметила ему бывшая жена.
– Прилично?! – уже взорвался Конрад Жерар. – Ты говоришь, чтобы я вел себя прилично? Ты, обобравшая меня до последней нитки, а потом бросившая меня?!
– Не забывайтесь, сударь, – встал со своего места спутник Ксении. – Вы находитесь в общественном месте.
– А ты вообще молчи! – почти возопил барон, после чего человек в народовольческом пенсне, коротко размахнувшись, влепил ему звучную пощечину, которая пришлась де Левинсону скорее по глазу, нежели по щеке.
– Ах ты, гад! – воскликнул барон и ответил спутнику бывшей жены также хлесткой пощечиной, сбив пенсне на пол.
Тогда Серафим (а это был именно он) вышел из-за стола и так заехал Конраду Жерару де Левинсону по уху, что тот сел на пол. Когда же малиновые круги в глазах исчезли, стол, за которым сидели Ксения и Серафим, был пуст.
После этого инцидента барон запил. По-русски. Пил недели три. После чего обнаружил себя плывущим на пароходе в компании провинциальных актеров, заангажированных на сезон в Нижегородский драмтеатр.
В Нижнем актеры вышли.
– Пошли с нами, – звал барона один из Несчастливцевых.
– Я еще покатаюсь.
Другой поднес Конраду Жерару стакан водки:
– Прощай, брат.
Актеры сошли, и барон поплыл дальше один. А вот куда? Он не знал даже сам.
Его ссадили в Казани. Просто двое матросов взяли его под белы рученьки и свели по сходням на берег.
– Все, господин хороший, приплыли, – сказал один из матросов, прислоняя облеванного с ног до головы барона спиной к чугунной чушке, к которой привязывались концы. – Будь здоров!
– М-м, – промычал барон и уронил голову на грудь.
Потом было болезненное отрезвление, ночь и какая-то грудастая баба, предлагавшая «французскую любовь» сначала за рубль, потом за полтинник, а потом и вовсе за пятиалтынный. Кажется, на «любовь» барон согласился, и они куда-то поехали. Далее Конрад Жерар де Левинсон ничего не помнил, в том числе и то, была ли произведена с ним «французская любовь» или нет. Очнулся он уже утром в какой-то крохотной комнатке, похожей на пенал, дверью которой служила замызганная занавесь. К его удивлению, последующему за полным отрезвлением, он обнаружил в кармане полтора рубля мелочью и саквояж, в котором у него хранился единственный костюм английского покроя. Как это у него сохранилось – оставалось только гадать. Обычно после таких вот «любовей» подгулявшие граждане возвращались в одних подштанниках, а то и без оных. Видать – повезло…
Барон так и остался проживать в этом «нумере» бутовской ночлежки в Мокрой слободе, зарабатывая на аренде своего костюма английского покроя и написании всяческого рода жалоб и прошений, за которые брал по пятаку. Все, что оставалось от уплаты за «нумер», Конрад Жерар де Левинсон пропивал, хотя до беспамятства более не напивался. Не привилась все же к нему сия русская привычка. Он брал штоф водки и что-нибудь из выпечки и тянул его по рюмочке в течение полудня; потом брал еще… И так продолжалось вот уже несколько лет.
Когда Свешников и Долгоруков вошли в его «нумер», Конрад Жерар де Левинсон отдыхал. Он только что принял очередную порцию водки, закусил ее ливером и теперь вкушал приятные ощущения, которые всегда следуют для пьяниц после второй рюмки опохмелки. Он возлежал на нарах, заложив руки за голову и закинув ногу на ногу, и тупо созерцал потолок. Тот был непобелен и неоштукатурен и кое-где свисал лохмотьями сгнившей дранки, что придавало «нумеру» немного пещерный вид. При виде гостей Конрад Жерар лишь скосил в их сторону глаза, но положения своего не поменял.
– Доброе утро, барон, – поздоровался Свешников. – Разрешите представить вам моего хорошего друга, – он театрально вытянул руку, указывая на Севу, – Всеволода Аркадьевича Долгорукова.
Услышав фамилию Севы, Конрад Жерар удивленно приподнял брови и присел.
– Вас тоже обобрала жена? – спросил он, и в его голосе послышалось дружеское участие.
– Ну… что-то вроде этого, – ответил Всеволод Аркадьевич, не видевший основания посвящать барона в истинное положение вещей.
– Его пустила по миру любовница, – пояснил барону Павел Лукич, мгновенно принявший игру Долгорукова. – И мы, барон, пришли к вам за помощью…
– Они все такие, эти Ксении Михайловны, – с горечью и злостью произнес Конрад Жерар де Левинсон и посмотрел вдаль. Там виднелся образ Ксении-Капы как олицетворение всех бездушных и бессердечных женщин.
– Прошу прощения, вы назвали имя женщины, – неуверенно произнес Сева.
– Назвал, и что? – посмотрел на Долгорукова барон. – Это моя бывшая жена. По воле которой я и очутился вот в этом бедламе, – он развел руками. – А вы что, знали ее?