Ни на берегу, ни в бухте не было видно ни единого проблеска света. Тишину нарушал только тихий плеск набегающей на обнажившийся из-за отлива галечный пляж волны да беспорядочное хлюпанье воды в ржавой железной утробе затонувшего катера. Потом со стороны Канонирского грота послышался приглушенный расстоянием и туманом рокот судовой машины. На береговой батарее неярко блеснул луч карманного фонаря и хрипловатый, будто спросонья, мужской голос негромко позвал:
– Серый! Ты слышишь или мне чудится?
– Слышу, – откликнулся второй. – Несет кого-то.
– Кого-то, – пренебрежительно фыркнул первый. – Ясно кого. Нет, совсем народ оборзел! Прут напролом, как фрицы в сорок первом.
– Ничего, – успокоил второй, – мы им сейчас устроим Сталинград. Против лома нет приема. А против РПГ и подавно.
Первый лязгнул затвором пулемета, ответив на кровожадную шутку товарища тихим хрипловатым смехом. Как всякая шутка, она содержала изрядную долю правды. Против посудины, способной протиснуться через узкую трубу Канонирского грота, ручной противотанковый гранатомет обещал оказаться не менее эффективным, чем первый том Британской энциклопедии против хромого таракана. Тут главное – не промазать, а об остальном позаботились конструкторы оружия, при удачном попадании пробивающего броню современного танка. В общем, фейерверк был гарантирован, и обладателю хриплого голоса предстоящая бойня, похоже, казалась веселой забавой. Он так и умер, смеясь, захлебнувшись собственной кровью, когда острое как бритва вороненое лезвие спецназовского ножа стремительно и почти беззвучно скользнуло по его горлу, взрезав его от уха до уха.
Его товарищ, услышав подозрительный звук, бросился на помощь и был убит на месте произведенным почти в упор выстрелом в лицо. Стрелявший использовал пистолет с глушителем, что, с учетом расстояния, отделявшего Лыбу от КНП на верхушке Меча Самурая, было явно излишней мерой предосторожности.
Больше на шум борьбы никто не прибежал. Это подтверждало и без того не вызывавшую сомнений точность полученной накануне информации: арьергард, в обязанности которого входило наблюдение за выходящим в открытое море проходом и охрана оставленных на берегу шлюпок и основной части снаряжения, состоял всего из двух человек.
В темноте коротко захрипела включенная рация, и один из участников десанта негромко сказал в микрофон:
– Вода, я Камень. У меня чисто. Повторяю: чисто.
В ответ из глубины Канонирского грота, где сейчас вместо приливной канонады слышался только негромкий плеск разбивающихся о выступы каменных стен волн, раздался громкий, как пулеметная пальба, треск дизельного выхлопа. Во мраке каменной норы вспыхнул яркий луч прожектора, наполнив клубящийся туман ярким, но почти ничего не освещающим сиянием, и траулер, больше не заботясь о том, чтобы оставаться незаметным, двинулся вперед. Два или три раза его киль со скрежетом прошелся по дну грота; зацепившаяся за каменный свод радиоантенна обломилась с треском, похожим на треск сломавшейся ветки, плюхнулась в воду и потащилась за судном на оборванном тросе, как странная блесна. Незадолго до того, как траулер выбрался из опасного прохода на спокойную гладь бухты, о себе в полный голос заявил так называемый закон подлости, гласящий: если дерьмо может случиться, оно случается. Волочащаяся по дну антенна намертво заклинилась между двумя камнями; трос натянулся, как струна, и, поскольку это была не якорная цепь, а всего лишь антенная растяжка, лопнул со щелчком, похожим на выстрел из мелкокалиберной винтовки.
Траулер, как всякая посудина, наспех приспособленная для использования в качестве десантного судна, был набит людьми, как консервная банка шпротами. Один из них сидел на корме правее флагштока, примостившись на скользком от тумана железе фальшборта с беспечной небрежностью человека, отменно владеющего каждым мускулом своего тела, за исключением, быть может, только сердечной мышцы. Сидеть тут было немного опасно, но «немного опасно» – это было его нормальное, привычное состояние; зато здесь не было толкотни и можно было почти без риска засыпаться выкурить в кулак сигаретку с травкой, чтобы слегка расслабиться перед предстоящим горячим делом. Он любил ходить в атаку под легким кайфом – страх и скованность исчезали, на смену им приходила легкость, быстрота мышления и некоторая отстраненность, как будто он был сторонний зритель, в полной безопасности наблюдающий за действиями какого-то другого, хотя и очень похожего на него, человека.
Травка как раз начала, что называется, «забирать», когда лопнула злосчастная растяжка. Тонкий металлический трос с точностью, достойной лучшего применения, хлестнул сидевшего на корме бойца по шее, вскрыв сонную артерию и разрубив гортань так же легко и непринужденно, как если бы это был не трос, а остро отточенная сабля, находящаяся в руке признанного мастера по части рубки лозы: вжик!
Курильщик травки кувыркнулся за борт. Падать было невысоко, но к тому моменту, когда висевший на его спине армейский рюкзак погрузился в бурлящую пену кильватерной струи, бедняга был уже мертв. Тело темной бесформенной массой раз или два мелькнуло в прозрачной, зеленовато-желтой, как бутылочное стекло, пене и ушло под воду, увлекаемое на дно весом оружия и амуниции. Только мастерски забитый косяк, беспорядочно подпрыгивая на волнах, ныряя и снова выныривая, остался на поверхности, взяв курс в открытое море.
Стоявший в метре от погибшего боец слышал щелчок лопнувшей растяжки и всплеск за кормой. Но за кормой и так шумело и плескало непрерывно, под низкими сводами, многократно усиливая и дробя звук, заполошно металось гулкое эхо. Обернувшись, боец не увидел соседа, но не придал этому значения, решив, что тот просто перешел в другое, не такое опасное место. Словом, хоть «Яблочко» на траулере в данный момент никто не исполнял, потери бойца отряд не заметил – по крайней мере, пока.
На выходе из грота траулер снова погасил прожекторы и начал пересекать бухту, ориентируясь по коротким вспышкам фонаря на корме идущей впереди резиновой лодки. Вскоре оттуда световой морзянкой подали условный сигнал. Моторист заглушил машину, палубный матрос снял стопор якорной лебедки, и чугунная цепь с дробным рокотом поползла вниз сквозь пустую железную глазницу клюза.
Две резиновые десантные шлюпки разом приняли на борт по пять человек каждая. Они могли взять и больше, но торопиться было некуда: небо над восточным краем горизонта только-только начало наливаться предрассветной жемчужной серостью, а дело уже было сделано, по крайней мере, наполовину. Во всяком случае, командовавший высадкой Шар считал, что это так; еще он думал, что для такой уверенности у него есть все основания.
Природа в лице папы с мамой наделила Шара живым умом и практической сметкой; жизнь научила бить первым, и бить желательно наповал. Хорошо зная ему цену, начальство не давало майору Соломатину выйти за пределы своей весовой категории, где его в два счета стерли бы в порошок, а скорее всего, просто запутали бы, обхитрили, как несмышленого малыша, загнали в угол и перевербовали. Он был исполнитель – дисциплинированный, грамотный, решительный, инициативный и жестокий, но, увы, бесперспективный. Именно поэтому ему еще ни разу не дали испытать себя в настоящей, большой игре, и именно поэтому Александр Соломатин по кличке Шар считал себя если не вторым человеком на земле после Господа Бога, то уж никак не левофланговым в последней шеренге. Короче говоря, Шар мнил себя большой величиной – ну, так примерно, как мнит себя центром Вселенной и вершителем людских судеб жирный переросток, сумевший подмять под себя сверстников в захолустном детдоме. Длится это, как правило, ровно до тех пор, пока не найдется шустрый байстрюк, у которого хватит смелости хорошенько врезать вершителю судеб по яйцам. Или, максимум, до выпуска из детдома в большой мир, где недоумку с замашками владыки всего сущего будет непрерывно перепадать и по упомянутому месту, и вообще по чему попало.