Офицеры улыбнулись:
– Ничего, ничего, товарищ майор. Подменку организуем. Бушлаты подберем, тельняшки, свитера…
– Правда, не ручаемся, – лукаво взглянул на врача старшина, – что подменка будет без живности…
– Ничего, не барышни, – усмехнулся майор. – Хотя не думал, что придется уживаться в одной рубашке с этими насекомыми. Врач с педикулезом… – майор улыбнулся с облегчением, повернулся к Шульгину. – Кстати, Андрей Николаевич, мы с вами практически не общались, но я с вами хорошо знаком. Заочно. Вы догадываетесь, кто мне постоянно рассказывает о вас? И обо всех ваших товарищах. Честно говоря, чувствую себя неловко. Не могу осуждать решение командира, но и представить не могу, как можно бросать их в бой? – он кивнул головой в сторону солдат. – Я объяснял, настаивал, но мне указали на место, отведенное уставом. По какой-то непонятной логике вы должны в таком состоянии преследовать какого-то Басира. С врачебной логикой это не совместимо… – Он расправил свои изжеванные записи. – Я еще раз хочу осмотреть нескольких человек, – протянул листки Андрею, – они обведены карандашом.
Андрей заметил, что среди обведенных мелькнула фамилия Осенева.
На ночь впервые устраивались не в окопах, залитых водой. Впервые не зарывались в мокрую ткань плащ-палаток, не купались в липкой грязи рыхлых брустверов.
Два брезентовых терема выросли на посадочной площадке. Внутри горели, выбрасывая хлопья сажи, чугунные печи, раскаленные докрасна. Эти две просторные палатки, рассчитанные, каждая, на сорок койко-мест, вобрали в себя всех солдат и офицеров, вышедших на операцию. В одной палатке расположились командиры – около сорока человек. В другой – около четырехсот солдат, изможденных, простуженных, слившихся в единую многоголовую массу.
Когда Шульгин откинул тяжелый брезентовый полог палатки, он задохнулся в густом горячем пару. Этот пар поднимался от мокрой одежды, от лихорадочного дыхания, от тлеющих окурков, спрятанных в кулаках, от сырых побуревших портянок, расстеленных на коленях.
Андрей тщетно пытался найти своих, всматриваясь в картофельную груду стриженых голов. Наконец в дальнем углу выросла знакомая фигура, замахала Шульгину рукой:
– Товарищ лейтенант, все наши здесь… В номерах люкс… – Андрей узнал голос Матиевского. – Пробирайтесь к нам. Здесь настоящий цирк. Лежбище афганских котиков…
Шульгину предстояло пройти около десяти метров, но это оказались очень тяжелые метры. Десятки босых ног, сплетенных рук, худые ребра, запрокинутые головы, тонкие, едва обтянутые кожей скулы – все это качалось у него под ногами, заваливалось, дрожало, бредило, покрывалось болезненной испариной.
– Как вам наши удобства, товарищ лейтенант? – лицо Матиевского мерцало в сумраке блестящим красным пятном.
Шульгин дернул плечами:
– Жуткое свинство… Пальцем ткнуть некуда. Позаботились о вас…
– Да что вы, товарищ лейтенант… Позаботились, дальше некуда! Мы уж запомним эту заботу. Эту руку помощи… Жаль только, никому до нее не дотянуться…
– Потому что эта рука не желает пачкаться, – вяло вмешался в разговор сонный Богунов.
Из глубины палатки донеслись протяжные стоны и тотчас следом за ними взрывы кашля, сухого, локочущего, лающего, булькающего. Богунов, разбуженный оглушительным кашлем, приоткрыл глаза, сверкнул белками глаз, произнес коротко:
– Во-о… Помойная яма, – и опять уткнулся носом в колени.
– Как только не приходилось спать на этой операции, – Матиевский затянулся из крохотного окурочка, – и по пояс в воде, и в глиняной каше, и засыпанными землей, и на камнях калачиком. Впрочем, спать – шикарно сказано. Так – один глаз на часок закрыт, другой вытаращен, как блин. Но эта ночь, конечно, настоящий подарок любящего нас начальства. Сон столбом. Теперь я понимаю, как уютно в братской могиле. Кстати, как там, в офицерской палатке, товарищ лейтенант? Не тесно?
Шульгин почувствовал скрытый упрек:
– В офицерской палатке, Сережа, действительно спят лежа. Кто на боку, спиной к спине, а кто и раскинулся, как младенец…
– Ага, субординация, значит, соблюдается. Вот так… Солдатам – товарная теплушка… Солдатам – телячий загон, в котором можно только мычать и блеять…
– Сергей!.. – Шульгин одернул солдата, краснея и мучительно сознавая, что должен что-то сказать…
Матиевский махнул рукой:
– Да я понимаю, товарищ лейтенант. Пустой разговор на эту тему. У нас ведь самая демократичная армия, не так ли, товарищ лейтенант? У нас ведь равенство и братство! Человек человеку друг, товарищ, брат… И те братья, которые в товарных теплушках, очень должны этим гордиться, – Матиевский глубоко затянулся обжигающим дымком. – Вот и гордимся, что еще, слава богу, не сидим за колючей проволокой. Правильно? Гордимся нашим денежным довольствием – целых семь рублей на брата в месяц. Так нас вознаграждают за воинский труд. Гордимся, что нас кормят на целый рубль в день. – Зло сдвинул белесые брови. – А ведь каждый из нас, «афганцев», знает о войне больше, чем любой выпускник военного училища… Каждый может не сегодня-завтра получить свой кусок свинца в лоб. Я уже не говорю об увечьях, ранениях и болезнях. Но нас всех под одну гребенку – семь рублей в месяц, и вот такое место в вонючей палатке. Что же это, скажите, товарищ лейтенант?.. Дешево же ценят нашу кровь! Может, потому и льется она так щедро в Афганистане, что обходится государству семь рублей в месяц. Нам платят идеями. Только эти идеи о равенстве и братстве трещат по швам, когда сидишь среди четырех сотен больных солдат в одной палатке, а в другой палатке раскинулись, как младенцы, эти кормильцы идеями…
Матиевский вытер с лица липкую испарину.
– Вот зато, когда об Афганистане начнут говорить и писать, окажется, что все, от солдата и до маршала, гнили в одних окопах и ели одинаково черствый солдатский хлеб. И все награды будут заслуженными. И хозвзводовские сержанты и прапора будут в Союзе выпячивать грудь с ворованными наградами перед нами, окопной голью с пустыми гимнастерками. А как же – на груди у них будет мерило ратного труда.
Помрачневший Шульгин молчал.
– А что будет с нами, когда мы вернемся домой? – Матиевский нахмурил брови. – Мы ведь и не воевали, согласно заявлениям в газетах. Первым «афганцам» в Союзе вообще запрещали носить боевые ордена. Их прятали в кошельках вместе с мелочью. Нашим женам и матерям до сих пор запрещают говорить, где мы находимся. Наших товарищей хоронят тайно и безгласно. Нас всех призывают к молчанию и пытаются забыть о нас немедленно, будто нас нет.
Андрей затряс головой.
– Правительство не может о нас забыть. Я уверен, будет постановление, и нас признают участниками боевых действий, окажут помощь всем, дадут льготы как ветеранам…
– Только не при этом строе, – Матиевский сощурил глаза.
Шульгин вздрогнул. Матиевский смотрел на него колючим взглядом.