Я теряюсь.
— Гробинка — от слова «гроб», — приходит на выручку Надя, моя жена (в прошлом — лучшая Белкина подруга). — Гроб. Деревянный ящик, в который кладут мёртвого человека…
— А-а… Мёртвого человека? — ликуют они, разом всё уяснив. Впрочем, улыбки их тут же гаснут, и на самурайских личиках вновь проступает недоумение. Почти тревога.
— А что такое «гробикну»?
Мне совсем становится не по себе.
— Ну, видите ли… Корректор с перепугу исправил «гробинку» на «гробикну»… То есть исправил неправильное на ещё более неправильное…
— Так в этом нет политики? — озабоченно спрашивает японский гость, слегка понизив голос.
Полная оторопь.
— Политики?..
— У вас тут написано: «Был бы жив дедушка Сталин, он бы тебе показал гробинку…»
К счастью, автобус останавливается. Прибыли. Гостиница. Выпадаю наружу мокрый и измочаленный.
— Понял теперь? — хмуро ворчит кто-то из собратьев по кейборде.
Видно, и его пытались перевести на японский.
«ЧЁРНЫЙ СОН»
1992-й год. Времена за окном клубились невероятные. Фантастика стремительно утрачивала смысл. Такое впечатление, что действительность решила отомстить за всю нашу писанину разом. «Ах вы меня наизнанку выворачиваете? Так я сейчас сама без вашей помощи вывернусь! Ох вы у меня, голубчики, и попрыгаете…»
Это был даже не кризис. Кризис — чепуха, нормальное творческое состояние. А когда перестаёшь понимать, ради чего ты, собственно, пишешь, — вот тогда становится по-настоящему страшно.
Мы растерялись. За целый год с трудом одолели всего пару маленьких рассказов. Один решили оставить на запчасти, второй был «Чёрный сон». Откуда взяли тему? Да из-за окна же и взяли! То, что стряслось со страной, и впрямь напоминало ночной кошмар.
А рассказик-то, как потом выяснилось, был первой ласточкой. Будучи по сути фантастическим, он тем не менее не содержал ни единого чисто фантастического элемента. Что, собственно, произошло? Человеку из 1913-го года и человеку из 1975-го приснился 1992-й. Оба проснулись в ужасе.
САПОЖНИК БЕЗ САПОГ
Примечательно, что, начав писать фантастику, мы стали меньше её читать. Не сразу. Первые годы я пасся в уникальной (ещё не распроданной по нужде) библиотеке фэна № 1, одолевая в оригинале Желязны, Хэмбли, прочих англо-американских авторов. Вникал в технику написания. Потом стал подрабатывать переводами.
Сейчас соглашусь читать фантастику разве что под дулом крупнокалиберного пулемёта. Дело в том, что в наши дни она большей частью превратилась из средства познания жизни в средство развлечения, а я не люблю, когда меня пытаются развлекать. Становится ещё скучнее.
Перечитываю классику.
Впрочем, бывают исключения. Их — два. Первое: как член литературного жюри я обязан ознакомиться с произведениями, попавшими в финал. Второе (оно же главное): есть несколько любимых мною авторов. Но читаю я их не потому что они фантасты, а потому что пишут хорошо.
«СЕМЬ ТЫСЯЧ Я»
Получается, что это был последний написанный в соавторстве рассказ. Уверен, что чёртовы доброхоты со всех сторон нашёптывали Белке примерно следующее: «Как ты могла унизиться до фантастики? Ты же талантливая поэтесса!»
Головы бы им поотрывать! В итоге она не только бросила прозу, она ещё и уничтожила перед смертью свой архив. Все стихи пропали. Те, что были потом опубликованы, я сплошь и рядом восстанавливал по памяти.
Подманить Белку к пишущей машинке становилось труднее и труднее. Но на сей раз уж больно велик был соблазн. Первая фраза (а часто с неё-то всё и начинается) выпеклась на славу: «Я сразу же заподозрил неладное, увидев в его квартире осёдланную лошадь».
Умножение персонажа при помощи петли времени — приём древний. Склока с собственными двойниками тоже описывалась не единожды. Но вот до неуставного отношения к самому себе, кажется, мы додумались первыми.
Рассказ не получился, и пришлось его переделывать. Промахнулись с главным героем. Вышел он у нас ходульный, полупрозрачный. Положительный. А ведь уже с первых слов рассказа можно было понять: дубина дубиной! По этой-то первой фразе мы и выровняли потом весь остальной текст.
Это было что-то вроде бабьего лета. Затем соавторство наше распалось. «Сталь разящую» мне уже практически пришлось дописывать самому, хотя обговаривали мы её вместе — в течение нескольких лет.
«СТАЛЬ РАЗЯЩАЯ»
«Да поразит тебя металл!» Даже не смогу припомнить, в котором году и чьей рукой была впервые написана эта фраза. Перебирая старые бумаги, я натыкаюсь на неё то и дело. Белкин почерк, мой почерк, машинопись. И всюду одно и то же: «Да поразит тебя металл!» А дальше чистый лист.
Несколько лет мы придумывали этот мир. Белка, подобрав под себя ноги, сидит на коврике, вяжет. Я расхаживаю из угла в угол. И постепенно проясняется планета, где люди вышли из войны, а металл слепо продолжает сражаться. Для туземцев он теперь не более чем стихийное бедствие.
Наконец кто-то из нас садится за машинку.
«Да поразит тебя металл!»
И на этом всё останавливается.
Теперь я даже знаю почему. В 80-х издатели и рецензенты убеждали нас не трогать современность и сочинить что-нибудь про будущее, про космос. Естественно, мы назло им закапывались в быт. То ли из упрямства, то ли из озорства, но нам всегда хотелось делать именно то, что в данный момент не одобрялось.
Однажды Диогена спросили: «Почему ты идёшь в театр, когда все уже оттуда выходят? Представление кончилось». «Именно поэтому», — ответил киник.
Так вот, в 90-х годах критика вдруг объявила с ликованием, что космическая тема умерла и что фантастика отныне — это прежде всего социальная сатира. Стало быть, пришла пора супругам Лукиным осваивать иные планеты. И повесть ожила.
Первую треть её одолели вдвоём. Добивать пришлось одному. Тем не менее «Сталь разящая» — это именно соавторская работа.
Долго нам потом ставили в вину смерть героини.
— Переделайте финал, — твердил наш питерский друг.
— Слава! — пытался вразумить я его. — Финал не переделаешь. Можно только переписать вещь целиком. Чага обречена с первой фразы!
— Да поразит тебя металл? — осведомился он не без иронии.
— Не только. Она обречена в любой фразе повести. Ну сам читай:
«— Ты говоришь: если бы мы не нашли друг друга…
— Меня бы убил первый встречный, — тихо подтвердила она.
— Сталь разящая! — еле вымолвил Влад. — Слушай, как хорошо, что этим встречным оказался я!»
— И что?
— Ну он же сам! Сам фактически признаёт, что оказался тем самым первым встречным! Убийцей!