Не суй свой хюр в окаменелость.
Ну, отношения с начальством — сами догадываетесь, какие у него всегда складывались…
Вдобавок бабник раблезианского размаха.
— Неблагодар-рный! — клеймил он меня. — Сам не понимаешь, чем ты мне обязан. С такой я еврейкой любовь крутил! Краси-ивая… Женись я тогда на ней — и был бы ты у меня жидёнок…
Когда в театре прошёл слух о предстоящей свадьбе, маму (ведущую молодую актрису; сам он в ту пору ещё был на вторых ролях) пригласили в дирекцию и, глядя со страхом, спросили:
— Наташа! Милая! Вы что же, не знаете, кто он такой?
— Знаю, — обречённо ответила она.
Но это, братцы вы мои, была любовь. Актёрские семьи обычно недолговечны, а родители мои худо ли, бедно ли, а прожили более полувека неразлучно и ушли в один год. Последнее, что он написал расползающимся почерком на обрывке бумаги, было: «Наташенька, иду к тебе…» Изменял ли он маме? Не знаю и знать не хочу.
* * *
Зачем актёру умение рисовать? А! Ну да! Хобби. Так вот, пригодилось. Всё пригодилось, когда он поставил в Ашхабадском театре драмы им. Пушкина первый спектакль — и не то чтобы нашёл себя, но обнаружил вдруг поле деятельности, где мог использовать все свои таланты разом. Разве что за исключением боксёрских навыков. Хотя… Театр. Всякое может стрястись.
Ну, видел я, как работают другие. Скажем, недоволен режиссёр оформлением сцены. Звучит примерно так:
— Э-э… Что это у вас там за полотнище свешивается? Уберите. И, знаете, не надо освещать всю сцену. Одно-единственное пятно света — и достаточно. Площадку с пальмой… Нет, ту, что справа… Её, пожалуйста, чуть назад… И ещё одно: до каких, я спрашиваю, пор оркестранты будут фальшивить?..
А теперь то же самое в его исполнении:
— Кто верховой? Дима? Выровняй падугу на десятом штанкете! Осветитель, смените «пушку» на «пистолет»! Правую фурку закатить на полтора метра — куда она вылезла на авансцену? Трубач! Что вы играете после второй цифры? Ля? Не может этого быть! Дайте сюда ноты…
Чувствуете разницу? Дилетантства не терпел ни в чём.
С репетиций его я не вылезал — благо, учился в первую смену. Сидел заворожённый неподалёку от режиссёрского пульта и смотрел, как на моих глазах обнажается анатомия творчества. Было мне тогда лет тринадцать, и понятно, что больше всего меня приводили в восторг его невероятные находки, имя же им — легион.
Парализованная рука стяжателя становилась в режиссёрской трактовке взбесившейся — и принималась независимо от воли хозяина воровать всё, до чего дотянется. Брюхатый, в соответствии с прозвищем, начинал драться брюхом. Под роскошным мундиром сватающегося отставного гусара, когда тот лез за подарком будущей невесте, обнаруживалась голая волосатая грудь. И так далее.
И как было, помню, обидно, когда, посмотрев, что получилось, он сам оказывался разочарован и выносил сделанному беспощадный приговор (то найденная деталь не вплеталась в смысловую ткань, то, понимаете ли, выпадала из жанра) — и начинал всё сызнова.
Актёрам с ним приходилось трудно. Дисциплина — как на корабле у капитана Флинта. Не давал пощады никому. Требовал полной отдачи. За повторное опоздание отстранял от репетиций, невзирая на пол, возраст, партийный стаж и количество совместно выпитого.
А как вам такое понравится: взял маму на главную роль и сразу же поставил во второй состав. Почти все репетиции отдал другой исполнительнице. Бывало что-либо подобное в театре? Друзья подходили с круглыми глазами: «Юра, ты с ума сошёл! Что ты делаешь?» Они ведь не знали, как он дома репетирует с мамой, как выстраивает ей эпизод за эпизодом. В итоге после прогонов перевели её в первый состав и дали играть премьеру, причём настояла дирекция, отнюдь не режиссёр.
Зато какие выходили спектакли! Один продержался на сцене больше десяти лет — по-моему, рекорд для провинции. Оказавшись в Москве, увидел я на афише знакомое название пьесы и не поленился — нарочно сходил в театр Ленкома только для того, чтобы сравнить их постановку с ашхабадской. Ну, что сказать? Столица… Лоску — больше, сути — меньше.
Получил он почётное звание, несколько лет руководил театром (об этом даже в Большой Советской Энциклопедии упомянуто). А потом перебрались они с мамой в Волгоград, но уже в качестве актёра и актрисы. Ролями их здесь поначалу вроде не обижали, а вот о режиссуре пришлось забыть. Предложили ему, правда, как-то раз постановку, однако с непременным условием: молодую героиню должна играть перезрелая супруга заведующего культурой.
Нашли кому ставить условия! Боязно даже вообразить, что тогда прозвучало в ответ.
Больше предложений, естественно, не поступало.
* * *
По-моему, я постоянно его разочаровывал. Казалось, что временами он задаёт себе неприятный вопрос: а профессионально ли он сделал своего единственного сына? Яростный самоучка, видимо, никак не мог взять в толк, почему я не пристаю к нему, не выпытываю секретов мастерства, не пытаюсь ничего перенять.
— Не будь божьей коровой, — насмешливо цедил он, но в насмешке сквозило раздражение.
Иногда грозил:
— Вот вырастешь Васисуалием Лоханкиным…
Впрочем, запомнился маленький урок режиссуры на дому: зачитал это я с мистическими подвываниями пару строф из «Чёрного человека». Не помню, по какому случаю. Возможно, в школе задали выучить наизусть любое произведение Есенина, а я его и так знал наизусть.
— Ты сам-то хоть понимаешь, что декламируешь?
Обидное слово — «декламируешь».
— Понимаю…
— Тогда, будь любезен, объясни, к кому обращается Есенин: «Друг мой, друг мой…»
— Н-ну… к другу… Просто нет его рядом… друга…
Вздохнул. Помолчал.
— Тогда слушай… — И дальше — сосредоточенно, глуховатым негромким голосом, как бы по секрету: — Приходит человек домой после долгого угарного загула. Сюртук, цилиндр, в руке — трость. Дома — пусто. Человек подходит к зеркалу, смотрит, отшатывается: «Это — я?..» Всмотрелся вновь. «Да… Это я…» Понурился, хотел отвернуться — и вдруг подался к отражению (просто не с кем больше поделиться!): «Друг мой! Друг… мой…» Понял, в чём суть?
Понял? Скорее уж прозрел!
Разговор с зеркалом. С самим собой. С убийцей по имени совесть. Вот, оказывается, как всё просто! И страшно. Страшнее, чем представлялось.
В этом, наверное, и заключался главный его секрет: работая с талантливым произведением, ничего не надо придумывать — достаточно вникнуть и правильно понять.
Впрочем, понимание сейчас не в моде. Как всегда. Сплошь и рядом вылезает на экран раскрученное молодое дарование и этак надменно вещает, что его-де искусство идёт не от головы, а от сердца, не от рассудка, а от чувств-с.
Нашёл, чем удивить! Чувств у нас — избыток. Бушуют чувства. А вот с головами — плохо.