Все истории о зазеркалье неизменно разочаровывали меня тем, что стоило герою пересечь грань стекла, как зеркало немедленно выпадало из действия. Им пользовались как лазейкой в самом начале повествования и больше к нему не возвращались. Разве что в финале.

Гораздо интереснее (да и логичнее) было представить, что отражения — народ служащий. В картишки перекинуться, пока некого отражать, — это пожалуйста, а вот надолго отлучиться со своего рабочего места — ни-ни!

Так, помаленьку, за зеркальной гранью начал складываться знакомый мир кулис. Взаимоотношения отражений с распорядителем и друг с другом были срисованы со взаимоотношений театрального персонала.

«Тружеников» я начал с нескольких отрывочных набросков из жизни зазеркалья. Потом наброски сложились, срослись, обрели последовательность. Честно сказать, я даже не знал, что произойдет дальше, предоставив героям полную свободу. Кстати, о героях. Мало того, что я по нашей с Белкой старой привычке призвал в их ряды друзей и знакомых, я им даже оставил поначалу настоящие имена и фамилии. Но потом, когда весёлое повествование внезапно обернулось какой-то жутковатой стороной, стало не по себе. Получалось, что я, подобно ненавидимым мною политикам, распоряжаюсь живыми людьми, явно вовлекая их в беду.

Срочно пришлось всех переименовать.

«МГНОВЕНИЕ ОКА»

Замысел рассказа относится к временам доисторическим. Сам «принцип пьяницы» я извлек из интереснейшей книги Смаллиана о парадоксах логики. На первом Малеевском семинаре (1982 г.) я, помнится, уже грозился эту историю написать. Однако немедленному претворению угрозы в жизнь кое-что препятствовало.

Выносить действие за рубеж или в условную страну не хотелось, а советская милиция была тогда недостаточно коррумпирована и не имела понятия о компьютерах. Главная же препона заключалась в том, что Белке замысел не приглянулся.

Тем не менее я потом довольно часто надоедал знакомым программистам, выпытывай, может ли вообще приключиться что-нибудь подобное. Программисты отвечали: может.

Наконец коррупция и компьютеризация захлестнули страну окончательно — и замысел быстро оброс выхваченными из жизни подробностями. Двадцать лет спустя.

ЧТО ТЕПЕРЬ

Совместные наработки кончились. Всё, что мы когда-то придумывали вместе, — дописано. Конечно, я и по сю пору использую Белкины выражения и словечки, сохранившиеся в черновиках, в домашнем альбоме, в памяти, однако всё реже и реже.

Кстати, фраза из «Глушилки» (2003): «Пел „Очи чёрные“, причём врал, как даже цыган не соврёт, продавая лошадь» — её.

Однажды на встрече с читателями кто-то заметил:

— Всё-таки вдвоём вы писали злее.

— Ну вот… А мне казалось, что добрее, — сказал я.

— Да и добрее тоже…

Мне уже не раз предлагали поработать в тандеме — сейчас это модно. Каждый раз честно отвечаю, что я фраер порченый и сочинять с кем-либо на пару просто не смогу. Не то чтобы хранил таким образом верность Белке («Вдова должна и гробу быть верна»), нет, дело в другом. Я — обломок бывшего соавторства. Пишу один, но школа была пройдена вдвоём — и от этого никуда уже не денешься.

Не берусь судить, насколько был прав читатель относительно того, злее или добрее стала наша проза, но, перечитывая написанное, я подчас не могу уловить разницы. Та же тематика, тот же язык, тот же «технический втуз», всё ещё копошащийся в подсознании. Кажется, наконец-то из всех возможных способов написания вещи я выбрал самый трудоёмкий. Говорят, примерно по такому принципу Чаплин снимал свои первые фильмы. Работал без сценария. Придумает сценку — отснимет, потом ещё одну придумает — отснимет. И так далее. В итоге посмотрит, что получилось, и вырежет к лешему первый эпизод. Тот самый, с которого всё началось…

Неделю я решался на то, чтобы отрезать начало повести «С нами бот». И ведь не каких-нибудь пару абзацев — полтора авторских листа. Жалко. Маялся, скулил. Наконец стиснул зубы и отстриг.

Потому что самое сильное средство воздействия на читателя — это сокращение.

2009

Отец

Человека можно искалечить, но искусство всё перетерпит и всё победит.

А. И. Куприн

Была у него такая привычка — помечать ногтем в книге поразившую его строку. Теперь я перечитываю то, что когда-то читал он. Пометку видно издалека, за несколько страниц. Он и по клавишам пишущей машинки колотил с такой же силой. За пять лет разбил две портативные «Москвы», а перед тем ещё одну, с хитрым нерусским названием.

Вот на полях книги намечается едва заметная выпуклость. Это значит, что где-то впереди меня ждёт проведённая ногтем бороздка. С каждым перелистыванием (а читаю я медленно) шрамик на бумаге становится рельефнее. Наконец добираюсь до отчёркнутого, всматриваюсь — и недоумеваю. Фраза как фраза. Потом вдруг осеняет, что это ещё не пометка, это лишь второй её оттиск. А сама пометка — через страницу. Переворачиваю чуть ли не со страхом — а дальше ни с чем не сравнимая радость: согласен! Нельзя такое не отчеркнуть!

Подозреваю, что всё мною понятое и осознанное в этой жизни давным-давно отмечено его крепким широким ногтем.

* * *

Сколько же он успел за одну-единственную юность!

Профессионал-чечёточник пригласил его, пацана, в напарники. Подготовили номер, уже на гастроли уезжали, когда явились на вокзал отец с матерью и, чередуя брань с мольбами, уговорили повременить (старший сын — на фронте, младший в бега собрался!). Повременил. Встретил потом чечёточника после войны, а у того уже ступня ампутирована. Да и у самого обе ноги поломаны.

Что драчуном рос — понятно. Переулочное детство, форштат — один из самых, как бы сейчас выразились, криминогенных районов довоенного Оренбурга. Но ведь, помимо стихийного мордобоя, ещё и боксом всерьёз увлекался — выступал за лётное училище. Рассказывал так:

— Был у нас майор Ивашкин. Мы его за глаза звали Ивашкин-Орангуташкин, чемпион по тупости. Так вот он меня перед боем наставлял: «Наш курсант, запомни, проиграть не может! За честь знамени дерёшься, понял? Обязан не посрамить!» А выставили против меня высокого парня, техничного, быстрого, длиннорукого. Джабом стучит, ничего не вижу — так, отмахиваюсь свингами вслепую…

— И чем кончилось?

— Нокаутом. Махнул — и попал нечаянно. Ивашкин, дурак, меня потом перед строем выводил, в пример ставил: «Вот, — говорит, — что значит вовремя проведённая политработа!..»

* * *

Пишу — как помню. Поэтому могу промахнуться, перепутать Оренбург с Тулой, Тулу — с Вологдой и даже довоенное с послевоенным. Мне кажется, это несущественно. В главном бы не соврать.

Мальчишки зачастую бредят цирком. Ну понятно, романтика. Но он-то владел акробатикой вполне профессионально — о выходе на арену подумывал! Конечно, в чём-то повезло: обратил на него внимание сильно разбившийся и поэтому отставший от труппы гимнаст, временно работавший в их школе учителем физкультуры.