Кудыка оробел и смолк. Завид Хотеныч, склонив головушку, улыбался в подстриженную по-гречески бородку.
В дверь просунулось чье-то встревоженное мурло.
— Завид Хотеныч, там греки ждут…
— Греки? — Розмысл сдвинул брови. — Какие именно?
— Да эти… Сергей Евгеньевич да Александр — по батюшке не помню… Насчет идолов…
— Подождут, — жестко сказал розмысл, и мурло исчезло. — Стало быть, насчет месяца любопытствуешь… — удовлетворенно проговорил он, снова обращаясь к Кудыке. — Это хорошо. Я любопытных люблю… — Поднялся из-за стола, стал торцом, потом прогулялся до часов, огладил чугунные завитки и снова повернул к Кудыке сосредоточенный острокостый лик. — О том, что я сейчас поведаю, никому ни полслова. Тебе самому еще об этом знать не положено… пока. Ну да ладно… Было, Кудыка, время, когда вся земля, что на трех китах, пребывала единой страной, великой и могучей. И солнышко в небе тоже было одно на всех. А ночью запускали месяц… Говоря проще — луну… — Розмысл приостановился и поглядел на Кудыку в ожидании вопроса.
— Зачем, Завид Хотеныч?..
— Перво-наперво чтобы и ночью было посветлее. Греть месяц — не грел, а вот светить — светил. А опричь того дни он показывал. Скажем, тоненькая луна, лучковая, а рожки держит влево — стало быть, самое начало месяца. На другую ночь она уже потолще… Ну и так далее.
— Да как же это они так делали, Завид Хотеныч?.. — вылупив глаза, потрясенно молвил Кудыка.
Розмысл усмехнулся уголком длинного рта.
— Это что! — сказал он с горечью. — Они ведь еще и погоду на завтра им обозначали! Скажем, запустили месяц вниз рогами — значит, собираются калить солнышко пожарче, а вверх рогами — стало быть, наоборот, одевайся потеплее… Или так: рога вверх, но нижний крутой, а верхний отлогий — почитай, вся первая половина месяца холодной намечена… Много, много было отличий. Крутые рога, пологие… Яркая луна, тусклая… А как делали?.. Никто не знает, Кудыка. Тайна сия утеряна.
Кудыка инда на прислон спиной откинулся — до того обмяк. Верно говорят: не всяко зелье горстью — иное и щепотью… Розмысл же снова нахмурился, кашлянул деловито и, подойдя к столу, взял новенькую книгу в обтянутых кожей крышках с блестящими коваными застежками.
— На вот, — сказал. — На досуге изучишь. Держи под замком, в руки никому не давай. Недавно с греческого переложили… Разберешься — отправлю по Вытекле с греками кидало ладить. Бери и ступай.
Кудыка вскочил, с бережением принял книгу и, не чуя под собой ног, покинул клеть розмысла…
И сразу очутился посреди целой толпы, вертлявых смуглых греков. Вообще, как успел приметить бывший древорез, заморских гостей в Нави было куда больше, нежели наверху. Кишмя кишели. Собирались по двое, по трое у двери розмысла, поджидали Завида Хотеныча, стрекотали по-беличьи, цокали языками, вскидывали плечи, глаза закатывали. Вот и сейчас… Розмысл при виде их обычно хмурился, но всегда приглашал в клеть и беседовал долго, обстоятельно… Кое-кого из греков бывший древорез знал еще в прежней жизни.
— А, Кудика! Здорово-здорово!.. Ти как? Не сотник пока?..
Тот кое-как совладал с языком и робко отшутился. Отойдя подальше не утерпел, разъял тугие застежки и, открыв книгу, разобрал на первой странице:
«Катапульта , сиречь кидало. Примерное описание».
Подивился мудрости, застегнул кожаные крышки и заторопился к себе, в жилую клеть. Чернавы дома почему-то не было, хотя вроде пересмена у раскладчиц давно прошла. Заперев книгу в сундук, вернулся на вторую заставу, где нашел осунувшийся слегка бурдючок и хмельного Ухмыла в обществе двух катал с соседнего оцепа. Помялся, не зная, с чего начать. И так вон уже грамотеем дразнят, а тут еще, пожалуй, и завидовать начнут…
— Слышь, Ухмыл, а что это греки вокруг розмысла так и вьются? — заехал он околицей.
Тот немедля налил до краев берестяной стакан и вручил Кудыке.
— А медом намазано — вот и вьются, — пояснил он. — Снасти новые ладят. Мы им — лес, они нам — снасти. Сказывают вон, еще одно кидало собирать будут… То есть, знамо дело, не здесь, не на Теплынь-озере, а подале, на востоке…
Услышав про кидало (то бишь, катапульту по-гречески) Кудыка навострил уши.
— А мы-то сами что ж? Изладить не можем?
— Кидало? Не-ет, брат… Без греков нам такого не осилить… Я слыхал, они вон даже варягам кидало чинить помогали…
— А нам-то еще одно зачем?
— Откуда ж мне знать? — сказал Ухмыл. — На всякий случай, не иначе… Ты лучше скажи, зачем тебя розмысл звал? Небось, выспрашивал, часто ли винцом пробавляемся?..
Податься было некуда, пришлось признаться, что не катала он больше, а наладчик. Про книгу с коваными застежками Кудыка, правда, умолчал.
— И впрямь, что ли? — возрадовался Ухмыл. — А я-то думаю: что это у меня кончик носа чешется бесперечь?.. Денежка есть? Тогда дуй наверх еще за одним бурдючком!.. Сейчас мы тебя хвалить будем!.. Слышь, братие? Кудыка-то наш! Без году неделя, а уже в наладчики попал!..
* * *
Главные ворота с башенками распахнули настежь, и крепкая караковая лошадка, вся наструнясь, вовлекла по зеленой весенней травке на широкий боярский двор обитые кожей княжьи сани. Езда волоком вообще считалась у берендеев почетнее езды на колесах, да и трясло меньше. В торжественных случаях езживали в санях и летом, особливо кто поименитей. Князюшка теплынский Столпосвят, известный скромностью, предпочитал седельце да чепрак, но уж ежели и он по весеннему времени в санках пожаловал, да еще и в собольей шубе, то, стало быть, случай выдался самый что ни на есть торжественный.
В высоком боярском тереме все от сенных девок до последнего приспешника вмиг уразумели: сватать прибыл. Третий уж день шушукалась челядь о чудесном извлечении из-под земли бабьего любимца Докуки, посаженного, сказывают, до времени в погреба под охрану двух храбров — Чурилы да младого Нахалка.
Отстранив холопьев, князюшка сам выбрался из саней, и сразу же был неприятно озадачен сияющей рожей боярина. Насколько Столпосвят знал, Блуд Чадович сильно огорчался предстоящим браком своей племянницы, так что вид ему сейчас полагалось иметь угрюмый.
— Почто ликуешь? — грозно уронив дремучие брови, негромко вопросил князюшка.
Боярин попробовал скорбно скукожить личико — не вышло. Подался устами к княжьему уху и что-то зашептал, шевеля брадою.
Дремучие брови изумленно вздыбились.
— Да что ты?! — Князюшка резко повернулся и, страшно выкатив воловьи глазищи, стиснул боярину локоть. — С чего бы это его так?..
Блуд Чадович беспомощно развел длинные расшитые тесьмой рукава.
— Хвоста, видать, напужался… Племянница, почитай, второй день ревмя ревет…
Князь нахмурился и взглянул искоса на многоцветный переплет косящатого оконца. Верно, подвывали… Причем в несколько голосов. Вообще девичьи лица не в пример боярскому исполнены были самого искреннего горя.