Когда Кудыка тем памятным давним вечером протискивался с обозом меж сизо-черных хребтов золы, ему лишь с непривычки почудилось, что людишек на берегу много. А на участке тогда суетилась всего-то навсего одна смена. Теперь же шевелящаяся толпа разлилась от жерла до перечапа, не оставив нигде ни островка. Стояли даже на тесаных камнях волнореза и во рву, хотя со дна желоба мало что увидишь. Низким угловатым утесом чуть выступала из людского скопища голая пристань. Одиноко прямился на самом ее краешке опальный розмысл, нависало над головами разбухшее вечернее солнце, плавала по багровому шару броневая заплата. А высоко над заморским берегом сияло едва начавшее розоветь греческое светило. В алой закатной воде пресмыкались ужами золотые отблески.
На камни причала взбирались по очереди главари да горланы и, надседаясь, норовили переорать сдвоенный ропот преогромной толпы и разболтавшегося Теплынь-озера, где волна шла на этот раз противно ветру, чистоплеском.
— Ну а дальше-то что?.. — жалобно вскрикивал сотник Нажир Бранятич, то и дело подаваясь вперед и хватая себя обеими руками за ребра, будто проверял, целы ли. — Не ведаете? А я вам скажу, что дальше!.. Перво-наперво Родислав Бутыч даст знать батюшке-царю, что участок наш возмутился против законной власти…
— Это кто нам батюшка?.. — взвыл из толпы десятник Мураш. — Ты кого это нам, морда твоя варяжская, в батюшки прочишь? Один у нас батюшка у навьих — Завид Хотеныч!..
— Да ты к слову-то не цепляйся!.. — крикнул ему с пристани Нажир. — Батюшка — не батюшка, а вот прикажет Столпосвяту снять наш участок с кормления — что тогда делать будешь?.. Чурки глодать?..
За махиною перечапа виднелись в розово-млечном мареве темные плоты, влекомые тягою лошадиной вдоль лукоморья. Хитрый все-таки народ эти греки — нарочно для такой оказии дорогу по берегу протеребили: от Истервы и до самой аж до Еллады…
— Да еще и войско нашлет чего доброго!.. — не унимался Нажир.
— Осунется! — звонко полетело в ответ. — Чурыня вон с участка Люта Незнамыча две рати одной кочергой разогнал!..
Сотник вновь подался вперед, истово подхватил себя под ребра, желая, видно, возразить, но тут его как бы смыло с причала, а на месте его возник ощеренный Ухмыл.
— Где ты был, Родислав Бутыч, когда солнышку полный откат вышел?.. — выпятив кадык, рыдающе крикнул он, будто и впрямь надеялся, что крик его долетит до речки Сволочи и достигнет ушей главного розмысла преисподней.
Толпа взревела и жаждуще подхлынула к камням пристани.
— Где ты был, когда мы ему окорот давали и попятно на лунку вскатывали?.. — выждав, когда народный вопль спадет, снова возрыдал Ухмыл. — Ты о чем тогда мыслил, хрыч взлизанный?.. О том, как горю пособить? Или о том, как бы Завиду Хотенычу яму вырыть?.. Думаешь на самого лопаты не выросло?..
Долго, долго не слышно было после этих слов плеска Теплынь-озера. Рев стоял такой, что мнилось, будто и не толпа воет, а солнышко раньше времени падает…
— И вот что я вам, братие, скажу!.. — осипнув, надрывался Ухмыл. — Надо участок Люта Незнамыча подымать!.. Ежели два участка всколыхнутся — это, считай, половина преисподней!.. Ничего они тогда с нами не сделают!..
Захрипел, махнул рукой и спрыгнул в толпу, а на причал уже выбрался верткий чернявый грек — тот самый, что сидел тогда в клети по левую руку от розмысла.
— Ми, греки — цестны целовеки!.. — начал он. — Мине Лют Незнамиц сто тетрадрахм долзен… И сотник его Цуриня тозе долзен… Вот они где у меня все — в зепи!..
Стоявшие поближе злорадно взгоготнули, но вскоре уразумели, что грек имел в виду как раз зепь, то бишь привесной карман, причем произнес это словцо на диво правильно. Околотился, видать, в людях-то…
Заслышав смех, чернявый обиделся, взмахнул руками, и стал запальчиво доказывать, что в зепи у него не только розмысл с сотником, но и весь участок Люта Незнамыча…
Распалившись, он уже принялся потрясать бирками, на которых у него были зарублены все должники, однако стоявший дотоле неподвижно Завид Хотеныч внезапно вскинул голову, и по толпе прошла рябь — все тревожно повернулись к розмыслу. Грек растерянно умолк, закрутил башкой.
— Да что они там, пьяные все, что ли? — гаркнул Завид Хотеныч, уставив обезумевшие темные глаза поверх толпы.
Наконец смекнули оглянуться — и обмерли. Над черно-сизо-розовыми хребтами золы сиял краешек возносящегося в небо нечетного солнышка берендеев. В то время как четное еще только клонилось к закату…
* * *
А вот такой оплошности и впрямь никогда не приключалось. Ну, бывало, что протянем с ночью, изредка стрясется и так, что погаснет добросиянное в полете, и волхвы долго потом толкуют доверчивым селянам о каком-то там солнечном затмении… Но чтобы выгнать в небушко оба изделия разом? В один и тот же день?..
Однако Завид Хотеныч ошибся, гаркнув насчет пьяных. Отнюдь не с похмелья метнули до срока из-за Кудыкиных гор светлое и тресветлое наше солнышко. Да и Родислав Бутыч погорячился, объявив на следующее утро, что виной всему — теплынские засланцы-лазутчики. Просто известная сплетница да повирушка Плюгава с участка загрузки шепнула жене сотника, что муженек ее… А впрочем пес ее знает, что она там шепнула!.. Может, и не шептала ничего… Ведомо только, что ревнивая сотница налетела на своего ладушку и, расчепыжив в пух , принялась гонять по всему кидалу, то бишь катапульте, причем с греческой лампой в руках, хотя Уставом Работ строжайше запрещено подходить с огнем к загруженному чурками изделию ближе, чем на девять переплевов. Мало того, метнув лампу в головушку супруга, сотница промахнулась и вмазала скляницей в снаряженное, готовое к запуску солнышко. Лампа лопнула, горящее масло затекло в одно из поддувальных дыхалец, и тресветлое, жутко молвить, занялось, да так споро, что и не подступись…
Тушить его даже и не дерзнули. Раскаленное докрасна ядро продержали на рычаге сколько могли, а потом розмысл Вышата Серославич, видя, что начинает уже рдеть само кидало, приказал пущать…
Стон прошел над страной берендеев. Только-только собрались вечерять — и вдруг такие чудеса! Поначалу решили, что конец света, похватали идольцев, какие были, рухлядишку всякую, утварь, что подороже, и кинулись на капище — жертвовать. С собой-то ведь на тот свет не возьмешь… А иные бежали с колами да вилами — чаяли, что успеют еще волхвов порешить. Однако, пока добрались до Ярилиной Дороги, четное солнышко кануло в Теплынь-озеро, нечетное же вознеслось, припекло, засияло, и остановились берендеи в растерянности. Земля вроде не тряслась, небо не падало… Все-таки, наверное, не конец это был света — так, знамение…
Но на капище все же пошли — попытать волхвов, что сие диво означало… Суровый кудесник Докука принял принесенные во множестве берендейки, хрипло спел хвалебную песнь, а когда принялись донимать вопросами, отвечал сердито и уклончиво:
— Блудить меньше стали. Вот солнышко, вишь, и пожаловало вас, треокаянных, двойным днем…
Ишь ты… Покручивая головами, вернулись в слободку, даже и не ведая, что теперь делать-то: опочив ли держать или же, напротив, за утренние дела приниматься?..