Да нет, какой уж там опочив! А тут еще слушок просквозил, что ласковый князюшка Столпосвят ослобонился из-под лютой стражи царской и будет перед народом речь творить…
— Из-под какой из-под стражи? Поди проспись да прочихайся! Он и под стражей-то не был…
— Ка-ак не был? Куда ни направит стопы — за ним храбров пять, а то и шесть, все в кольчугах да с сабельками!..
— Так они вон и сейчас за ним по пятам ходят!..
— Эва! Сравнил! Раньше-то — стража, а теперь-то — свита!
— Да башка ты стоеросова! Храбры-то те же самые!..
— А ты… Прихвостень ты сволочанский, вот ты кто!..
Потекли всей слободкою на торг, стали ждать князюшку… И явился милостивец. Надежа наша и опора… Личико смуглое малость обрезалось — от скорбных дум, не иначе. Легко ли, чай, в неволюшке-то в царской!.. А как выпрямился в седле, как блеснул веселыми очами из-под грозных бровей — эх, отхлынь, тоска, подхлынь, отрада!.. Жить захотелось!
— Дивно, дивно… — Не золота труба вострубила — князюшка возговорил, Столпосвят. Вроде бы и негромко возговорил, а отдалось по всей площади. Уронил головушку и как всегда призадумался. Глядел народ в умилении на своего заступника, светлые слезы смаргивал… Вот поднял князюшка дремучую бровь, окинул всех мудрым понимающим оком…
— А чему дивиться-то? — спросил он вдруг, да запросто так, по-свойски, по-теплынски. — Солнышко-то, чай, неспроста нам дважды явилось! Такой уж ныне день…
Ахнули слобожане, замерли с разинутыми ртами, припоминая. А какой ныне день-то? Так ничего и не припомнив, уставились снова на князюшку. Старый Пихто Твердятич, уперев батожок в площадную пыль, оттопырил праздной рукой туговатое ухо.
— Не помните?.. — укоризненно громыхнул Столпосвят. — Так я напомню… Ровно тридцать восемь дней назад битва была… Лютая битва, кровавая! Заступили путь на речке на Сволочи отважные сыны земли теплынской бесчисленным ратям алчного да хищного Всеволока… И гостей незваных употчевали, и сами полегли… Эх, теплынцы! Солнышко помнит, а вы уж забыли…
Зашептался народ, пальцы принялся загибать, шевеля губами. Тридцать восемь там дней прошло, не тридцать восемь… Нешто их кто считал!..
— Вспомним всех поименно!.. — колоколом загудел князь. — Всех, кто пал в этой битве! Старого воеводу Полкана, что, презревши преклонный возраст, рубился со сволочанами, пока не изронил храбрую душу свою!.. Вспомним и тех, уцелевших в битве, но настигнутых царским гневом… Кудыку с Докукой!.. Да что тут долго толковать! Сами знаете, скольких мы тогда не досчитались…
Бабы тут же ударились в слезы. То ли старенького Полкана Удатого жалко стало, то ли вновь закручинились по ушедшему в волхвы Докуке. Других-то потерь, честно говоря, как-то не припоминалось.
Старого лесу кочерга Пихто Твердятич выпрямил хребеток и, приосанившись, огляделся. Высмотрел в толпе крытую малиновым сукном шубейку и погрозил издали батожком.
— Восславим же светлое и тресветлое наше солнышко, — рек громоподобно Столпосвят, — ибо не помогли бы нам без него ни доблесть, ни сабелька, ни копьецо! Разверзло добросиянное недра земные да напустило на ворогов преужасного воина, единым ударом богатыря Ахтака наземь повергшего!.. А ныне ведомо стало о бесславной гибели Ахтаковой! Затеялся, вишь, дерзкий по Ярилиной Дороге на борзом коне проехати!.. Да только осерчало златоподобное, гневом воспылало… Думал Ахтак в пещерах укрыться — так оно его и в пещерах нашло!..
Дрогнул люд, смутился. Плоскыня-то с Брусилой рассказывали, что Ахтака сыра земля поглотила, а на самом-то деле вон оно как вышло-то…
— Так что не зря, не зря нам, теплынцы, солнышко сегодня оба своих лика явило!.. Предостерегает тресветлое… О чем, спрашиваете?.. Отвечу… — Князюшка по обыкновению свел голос на рокочущие низы и примолк. Зная ухватки милостивца и защитника своего, прочие тоже затаили дух — ждали, чем еще огорошит. — Битва битву кличет!.. — зычно объявил князь. — Так и надлежит знамение разуметь… Всеволок-то опять, сказывают, рать исполчил, мало ему показалось прошлого-то разу…
Переглянулись, заскребли в бородах да в затылках. Вон он, стало быть, куда клонит… В битву, стало быть, снова… Да хотя бы и в битву — от такой-то жизни!..
* * *
Жара в тот день стояла — хоть яйца на ладошке пеки. Дрожал раскаленный воздух, изнывала, скучнела молодая травка. Так, глядишь, и засуху учинить недолго…
Велев теплынцам исполниться ратного духа, ускакал князюшка. Клики смолкли. Загудело людское сонмище, забродило, а самые ретивые двинулись ватагами к Мизгирь-озеру на боярский двор — копьеца попросить али кистенишка…
— Слышь, молодец… — прошамкал продравшийся сквозь толпу старый Пихто Твердятич, дергая за малиновый рукав.
Берегиня повернул к нему тугое, словно бисером унизанное личико. Томно, чай, в шубейке-то, припекает!.. Ну да дело молодое, а жар — он костей не ломит…
— Князюшка-то, а?.. — неспроста завел старый. — Слыхал, как он про внука-то про моего? Отважный, говорит, сын земли теплынской!..
— Подержи… — сквозь зубы сказал ему берегиня и вручил конский повод. Отряс оба рукава до локтей и растопырил усаженные перстнями пальцы.
— Дед! — прогнусил он в сердцах. — Доел ты меня уже и выглодал, бдя… Тебе поклон от внука на словах сказывают, а ты еще кобенишься!..
— Ну а кроме-то?.. — весь затрепетав, жадно спросил Пихто Твердятич. — Только на словах али еще на чем?..
Не до вежества было старому — хлебушка бы укусить. Дыру-то во рту ничем ведь не зачинишь, жива душа калачика просит…
Берегиня забрал повод и недовольно огляделся.
— Ушей много, — молвил он. — Отойдем-ка, дед, в закоулок, там и потолкуем…
Припадая на батожок, выбрался старый вослед за тугомордым с площади. Берегиня сунул окованную перстнями лапу в седельную суму и извлек оттуда лоскуток пергамента. Подал, надменно отвернув мурло. Ежели кто со стороны углядит — подумает: милостыню дед выворковал…
Тоскливо защемило сердце у старого. Он-то чаял, что мучицы внук переслал али крупки какой… Ан, вишь, грамотку… Верно, сидит Кудыка сам в дремучем лесу, зубами щелкает да в ноготок свищет. Одно смутно: в лесу сидит, а с письмишком к деду берегинь шлет… Да и письмишко-то не берестяное… Где ж это он, забродыга, пергаментом разжился?..
Пихто Твердятич насупился, развил грамотку и, отнеся подале от глаз, принялся читать:
«Солнышку моему сиятелю, свету моему совету, старому дедушке Пихто Твердятичу — внучище его недостойный Кудыка челишком бьет…»
Ишь ты, завернул… Потеплело на сердце. Зажмурился старый, ровно маслица лизнувши.
«Дед, — продолжал Кудыка. — Серебришко я перепрятал. Отыми половицу, да не ту, что справа от печи, — левую отыми, вот там оно и есть. Передавших грамотку не забижай, я с ними при случае еще денежку пришлю, когда та вся выйдет. Засим писавый кланяюсь…»