– О чем ты? – кротко спросила она.
– Я же не настаиваю, у тебя, может, свои виды… А только никто, кроме тебя, этого не сумеет. – Устав ходить вокруг да около, он наконец выпалил: – Сделай что-нибудь!
Разговор происходил в середине мая. Со времени болезни Торгерна прошло две недели. Выздоровел он быстро. Но Карен это никаких послаблений не принесло. Напротив, все прежние послабления отменились, а запреты ужесточились. Ей было запрещено заниматься врачеванием и выходить из крепости даже под надзором. Последнее особенно угнетало ее, так как она рассчитывала на это время для пополнения своих запасов. Травы наливались соком, самая пора сбора, и пора проходит напрасно. В ответ она заявила, что ей нужно наблюдать светила, а у себя в пристройке она делать этого не может, нужно выходить. Разрешение, к ее удивлению, было ей дано. Дозволялось посещать Западную башню. И все.
– Что, по-твоему, я должна сделать? – Спокойствие ее голоса подействовало на Катерна.
– Не знаю… Наш-то уж очень зол стал.
– А мне что за дело? Разве он не выздоровел?
– Выздоровел, я не про то… Но ты посмотри, что он творит! Мы-то ко всему привычные, и то… Я тебе правду скажу. Раньше я его не боялся. Теперь боюсь.
Он был прав. Торгерн свирепствовал хуже прежнего. Первыми поплатились родичи Элмера, который, кстати сказать, умер от своей раны на следующий день после того злополучного пира. Ну, он все же заслужил смерть и в драку полез первым, хоть Торгерн и оскорбил его – а не попадайся под руку в такое время! Но Торгерн не ограничился этим. Он приказал убить всех мужчин в роду Элмера, невзирая на возраст. Многие были зарублены в своих домах, другие же казнены во дворе крепости. Остальные были изгнаны за пределы княжества, можно сказать, в одних рубахах и босиком. Имущество их большей частью пошло в казну, частично же было отдано на разграбление. У Элмера были друзья-приятели, и следовало опасаться мятежа. Но Торгерн на этом не успокоился. Теперь он принялся трясти горожан и делал это так основательно, что в крепость уже дважды приезжал малхеймский епископ, дабы увещевать правителя. Однако призывы к милосердию оставались втуне. Из ближайшего окружения Торгерна никто пока не пострадал, но уверенности в будущем не было ни у кого.
– Это ваши дела. Я в них не суюсь.
– Так для общей же пользы… и его… Тогда, во время припадка, у тебя ладно так получилось… Силой своей…
– Заладил. Если я стану силу свою швырять куда ни попадя, чем я жить буду? И что от меня останется?
– Ну, поговори хоть, может, он послушает. Все равно ведь никто не решится.
– Я подумаю. Но не обещаю. И сами же потом начнете хором вопить про сглаз, порчу…
– Никто ничего не скажет.
– Ты просто так за всех вещаешь?
– Нет. Мы посоветовались. Многие так думают.
– Тогда устрой так, чтобы меня пригласили на ближайший совет.
Она вернулась к себе, села на кровать, задумалась.
Тут же неслышно появился Черныш, прыгнул к ней на колени, ткнулся головой в плечо. Она мало обращала внимания на котенка, никогда не кормила его и не гладила, предоставляя все эти радости Боне и Магде, но он отлично разбирался, кто здесь главный, и оказывал ей явное благорасположение перед служанками. Господи, такие вещи даже коту понятны. Впрочем, эти здесь разумом не много ушли от Черныша. Хуже всего – бестолковость людская. И все же – чего ей удалось добиться за… сколько же времени прошло? Да, почти полгода, если считать со дня пленения. Уже полгода. Итак, первое – достигнута какая-то договоренность с Вильманом. Второе – намечается брак Торгерна и Линетты. Третье – Торгерн не начинает военных действий. Достаточно? Но не для нее. Нет никакой ясности в вопросе со Сламбедом. Все договоры остаются пока на словах. Единственное, что может что-то изменить, – вмешательство в дела управления. Мне предназначено смягчать ярость владыки? Быть Давидом при Сауле? Давид… Хитры, ничего не скажешь. Но недальновидны. Ее место в совете должно быть узаконено. Не гадалкой, не шептуньей войдет она туда. Та, которую связанной волокли по улицам Тригондума, будет по праву среди высших советников. Ее призовут. И она пальцем не пошевелит для этого. Пусть работают Катерн и Флоллон. Они будут за нее. Все в конечном счете за нее. Кроме Торгерна. Он по-прежнему остается ее главным противником.
Разумеется, все были за нее. И готовы признать за ней право приходить на совет. И верили, что никто, кроме нее, не может помочь. Но сказать об этом Торгерну не решился никто. О том, как что-то предприняли без его ведома? Боже упаси! Тем более что общая немилость коснулась и ведьмы, находившейся как бы под домашним арестом. Нет, своя голова дороже. И в той же мере, в какой они возлагали надежды на ее помощь, они так же надеялись, что она передумает и не придет. Тем паче что она все не появлялась. И, глядя в его неподвижное, тяжелое лицо, думали об одном – не выдать страха. Все. И Флоллон, и Катерн, и Оффа, заменивший Элмера, и прочие, мелочь и покрупнее. Кроме епископа. Ему тоже не сказали. Это был крепкий, деятельный человек лет за пятьдесят – глубокий старец по их понятиям. Но стариком он себя не признавал и не желал сосредоточиться на заботах исключительно о спасении душ.
Она появилась, когда все уже заняли свои места, – наверняка выжидала до последнего момента. И когда она шагнула через порог, общее чувство было как перед прыжком в холодную воду.
– Вот… Карен пришла, – осипшим голосом произнес Флоллон в предчувствии неминуемого грядущего крика и рукоприкладства.
Они встретились впервые после его болезни. И ничего не произошло. Идя по проходу между скамьями советников, она видела, как по мере ее приближения менялось его лицо, словно державшее его напряжение постепенно отпускало.
Кто-то придвинул ей низкий дубовый табурет. Торгерн кивнул. Она села рядом с креслом Торгерна. «Почти у ног». Ладно, и это вытерпим. Как бы низко она сейчас ни сидела, она уже приблизилась к вершинам здешней иерархии. А пока будем слушать.
Первым начал епископ Аврелиан. Появление Карен если и смутило его на мгновение, то в замешательство не привело. Он, вероятно, давно имел прочное понятие о Торгерне, и женщина в совете ничего нового к этому понятию не прибавляла. Он приехал, чтобы сказать то, что хотел, и ничто не могло ему помешать. Говорил он зычным, несколько сиплым голосом, голосом человека, привыкшего обращаться к толпе.
– Сын мой, я вновь пришел просить тебя за свою паству. В Малхейме давно царит запустение. Горожанам нечем прокормить своих детей, не говоря уже об уплате налогов. Отмени последний налог или хотя бы уменьши его.
– Это невозможно, отец. Я уже говорил тебе.
– Говорил. Но плач и молитвы бедняков звучат для меня громче твоих слов. Вдумайся, ведь они несут все тяготы войн, однако лишены возможности вкусить от плодов победы.
– Никаких тягот они не несут, сидят спокойно в своих норах, пока я с войском нахожусь в походе. Они забыли, видно, что могут торговать, набивать брюхо и плодить детей потому лишь, что я защищаю их. Многие зарятся на Малхейм, но, пока я у власти, ни один враг не сунется через границу княжества.