Не глядя, на ощупь он придвинул к себе табурет и сел за стол, положив голову на руки.
– Что случилось? Что с тобой? – спросила она.
Он молчал.
– Ты болен?
Ответа не последовало. Она встала напротив, ожидая, когда он уберет руки от лица и посмотрит на нее. Он убрал руки и посмотрел.
– Нет, ты не болен, – сказала она скорее себе, чем ему, и словно желая утвердиться в том, что уже знала: – Ты видел дурной сон… про меня?
Мгновение они смотрели прямо в глаза друг другу. Потом он снова опустил голову. Он знал, что за прошедшее мгновение она увидела все то, что хотела и не должна была видеть.
– Это плохо, – последовал спокойный вывод. – Но ничего, сейчас я помогу.
Она отошла, стала шарить на полках. Достала глиняную чашку, налила в нее из одного кувшина, из другого, поболтала. Он молча следил за ее действиями. Она отпила из чашки, протянула ему.
– Вот. Не очень сильное. Безвредное. Но спать будешь спокойно.
Он взял чашку. Теперь уже она следила, как он пьет. Мелькнула тень давнего разговора и слабо припомнилась старая мысль: «А ведь я могла бы принять противоядие». Нет. Это не то, что сейчас нужно.
Неожиданно она услышала голос, хриплый, сорванный (а ведь он еще не произнес ни слова!):
– Как… откуда ты… узнала? Кто тебе сказал?
Медленно и размеренно она произнесла:
– Мне не нужны слова, чтобы знать. – И обычным, будничным голосом добавила: – А тебе лучше бы пройти к себе и лечь спать, не то голова будет болеть.
Он ушел. Возможно, несколько ближайших часов он действительно будет спать. Даже обязательно. Ей бы тоже не мешало вздремнуть после такого напряжения. Но лучше потом. Она слышала, как шепчутся за перегородкой Бона и Магда. Они, конечно, проснулись, затаились и ничего не поняли. Человеку приснился страшный сон, он пришел, получил пару сочувственных слов и лекарство. И никто никогда не поймет, как она устала, как опустошена. И какое отвращение… Ведь это я сделала, я, и никто иной.
Что ж, усилия оправдали себя, ей удалось обезопасить себя от насилия. Однако победу праздновать не будем, она неполная и временная. Сейчас он подчинился мне, но до конца этот человек никогда и никому подчиняться не будет. Очень скоро он попытается вырваться на свободу.
И он сделал этот рывок. И еще как сделал! Причем способ, к которому он прибегнул, был самый простой, простейший. Что делают все в подобных случаях? Пьют. И он пил. Но как! И не один, конечно. Загул в Вильмане – это было так, невинное развлечение. Именно в смысле запоя, женщины на сей раз его не привлекали. В целом все это продолжалось дней семь, а может, девять, он не запомнил. И подсказывать было некому. Все окружающие были пьяней вина. Единственным, кто сохранил трезвую голову, был Измаил. Нельзя сказать, чтоб он по природе был таким уж трезвенником, но он хотя бы помнил, зачем он здесь находится. И только он один заметил случай, прошедший мимо общего внимания. Он, впрочем, тут же и забыл об этом, а если и вспомнил, то много позже – как среди хора орущих голосов, потерявших подобие человеческих, Торгерн крикнул ему: «Приведи ее!» – «Кого? – спросил Измаил, но Торгерн не ответил, потому что зажал себе рот ладонью.
Он прокусил ладонь до кости, чтобы не произнести имени, которое не забывалось. Это было единственное, что он мог еще сделать, – не назвать. Все остальное было вне его власти. Тяжелая тоска сгущалась. И опьянение его не брало, по крайней мере сознание не затуманивалось. Ничего, кроме вина, в глотку не лезло. Спать он тоже не мог. Бесконечное бдение, ночь не отличить от дня. Постепенно он перестал различать тех, кто был рядом, он только чувствовал: все кругом – враги. Тоска перерастала в ненависть, а ненависть – в ярость. А ярость должна найти выход.
Временами он поднимал отяжелевшую голову, оглядывал зал, казавшийся тесным из-за того, что был переполнен, и темным, потому что свет факелов не рассеивал кислых испарений, мутным облаком стлавшихся вокруг. Жрали, пили, блевали, засыпали, валились на столы или под столы, где шныряли собаки и кухонные рабы, просыпались и снова принимались пить. Только скученность в зале могла победить промозглый холод, исходивший от каменного пола, хотя на него набросали соломы. Впрочем, сейчас солома не столько грела, сколько уберегала при падении. И кругом раскатывался шум, беспрерывный, однообразный. Но не это привычное безобразие раздражало Торгерна. Что-то другое. И все время попадалась на глаза какая-то рожа, похожая на кусок парного мяса, однако с гляделками и с бородой. Что за рожа? Убрать ее отсюда!
Но рожа не исчезала.
Элмер. Он перебрался на ближайшее место, оттеснив всех, кто послабее, и теперь не то что-то рассказывал, не то доказывал, хохоча и стараясь заглянуть князю в лицо.
Голос его с трудом доходил сквозь общий шум.
– …а как он потом умолял! В ногах валялся! Отдай, говорит, раз выкуп взял! Ну и что, что взял? Что хочу, то и буду, и никому ни в чем не обязан! И деньги мои, и пленные мои! Потому что он – городская сволочь, а я – благородного рода, от первых королей Лауданских!
– Это ты из благородного рода? – проговорил Торгерн с какой-то веселой отчетливостью. – Тебя лауданская сука родила от кабана в канаве.
Элмер рванулся с места, таща кинжал из ножен – мечи перед пиром приходилось отдавать всем, кроме князя. Торгерн легко вскочил ему навстречу. Окружающие хотя и тупо, но все же соображали, сунулись между противниками, но как-то неуверенно, потому что те все же прорвались друг к другу, однако Элмер, размахнувшись, ударить не успел. Торгерн схватил его за ворот, тряхнул и швырнул в сторону. Элмер отлетел, ударился о каменный столб и свалился с подвернутой головой.
Кругом уже заваривалась обычная пьяная драка, и кто-то уже замахивался скамейкой, но Торгерн обернулся, и в руках его теперь был меч, и с размаху перерубил скамью. От этого, а пуще от самого вида Торгерна остальные сыпанули в стороны. Тогда, с мечом в руке, он принялся крушить все, что подвернется. Волна ярости затопила все, слепое бешенство, жажда убийства.
Те, кто потрезвее или успели протрезветь, понимали, что это больше, чем пьяное молодечество. И слово «припадок» уже прошелестело.
– Измаил! – завывали. – Где Измаил?
Не было Измаила. И люди из всех углов глядели на беснующегося, и чей-то слабый голос произнес: «За княжеской ведьмой бы послать…»
Тут появился пропадавший Измаил. Вытянутыми руками – а руки у него были дай Боже всякому – он на ходу расталкивал толпившихся, прорубая дорогу, по которой за ним шла Карен. На сей раз плаща на ней не было, а через плечо висела сумка.
Когда они пробились к краю, Карен вышла вперед и пошла к Торгерну, не побежала, а просто пошла с той уверенностью, которая казалась всем легкомыслием, но была расчетом, который дал ей перехватить занесенную над ней руку. Она могла лишь задержать эту руку, не удержать. Нужно было, чтоб он не успел ударить до того, как она заглянет ему в глаза. Она произнесла несколько слов, никто не разобрал, какие это были слова, оно и не важно, дело было в голосе, а не в словах. И все увидели, как Торгерн пошатнулся и упал, забившись в судорогах.