– Нет, – говорил один, – бабьи сказки все это. И не след мужчине их повторять.
– А я тебе говорю – что-то в этом есть. Ты где-нибудь слышал, что мальчишка взрослого мужика в драке одолел? И посмотри на него! Его ножом пырнули, другой бы пластом лежал, а этот бегает как ни в чем не бывало! Говорю тебе, Вик, дело здесь нечисто.
– Тише ты, Ник! Господин за такие разговоры высечь может, а не то и повесить…
– А если б ничего не было, разве бы он за такое карал? Да и кто нас здесь услышит? Верно старые люди сказывают – его мать совсем хворая была, вот она ради того, чтоб сына родить и господина при себе удержать, с нечистой силой связалась. Тогда-то эта ведьма Давина в замке и появилась. Они вдвоем колдовские обряды творили, это те, кто тут тогда жили, точно знают.
– И господин это допускал? – ужаснулся Ник (или Вик?).
– То-то и оно, что допускал! А может, что и похуже было. Иначе с чего ему эту бабку деревенскую до сих пор в замке держать?
– Ты язык-то попридержи! Одно дело – про бабьи дела болтать, они завсегда сатане служат, городские ли, деревенские, знатные, простые, рожают там или нет – все равно. А другое – про господина!
И Вик (или Ник?) заткнулся. А я побежал прочь. Мне было не по себе. И даже не из-за того, что они говорили обо мне.
Я помнил свою мать доброй, тихой и спокойной. Ничем она не была похожа на тех, кто, как говорят, летает на шабаш и скачет вокруг костров. Но я был тогда так мал и так мало знал! А она так рано умерла! Неужели ради того, чтоб родить меня, она совершила что-то ужасное? И заплатила за это собственной жизнью?
А отец? Как он мог допустить такое? Или… все было наоборот? Именно он, а не мать, совершил сделку с нечистой силой? Иначе почему он не отослал Давину? Наверняка она колдовала для него… только зачем? Это беднякам и неудачникам да еще уродам нужно искать общества нечисти, чтоб урвать долю удачи. Но у отца все было от рождения и по праву! По праву рождения… а о моем рождении говорят, что здесь дело нечисто. И вовсе не потому, что родился я вне брака.
А ведь отец знал, знал об этих разговорах и делал все, чтоб они до меня не дошли! Эти дураки болтали, что если их услышат, то высекут или даже повесят. А если отец кого-то обещал повестить, он это сделает. Может, уже и делал прежде, потому что раньше я ничего такого не слышал.
А что б я сделал, если б услышал раньше, сопляком еще? Наверное, заплакал бы. А потом пошел бы к отцу и спросил: правда ли, что вы с матерью служили сатане и он за это послал вам меня?
Но я уже был почти взрослый, уже убил своего первого врага и кое-что начал понимать. Отец вызнал бы, откуда я про это прослышал, а я вовсе не хотел, чтоб Вик и Ник, какие они ни есть дураки, болтались на воротах замка. Хотя высечь их было бы полезно. Но для этого найдется другая причина. А если их повесят, люди уж точно поверят, что я – дьявольское отродье. Хотя, если б я был таким, отец Гильдас ни к мессе бы меня не подпускал, ни к причастию. А он очень давно живет в замке, еще со времен деда Рупрехта, был здесь, когда я родился, крестил меня, и матушка наверняка ему исповедовалась. А ее похоронили по-христиански, в освященной земле, пусть и не в родовом склепе. И отец исповедуется ему до сих пор.
Нет, исповедь есть тайна. И я не пошел к священнику. И к отцу тоже не пошел.
Кроме них, я мог узнать о том, как все было, только у Давины. Если она пожелает ответить. Впрочем, если не пожелает, это тоже будет ответ.
У Давины, единственной из женской прислуги, была своя комната – под самой крышей замка. Туда вела такая крутая лестница, что я изумлялся – как она при своих летах и толщине туда взбирается. А она отвечала: зато без дела сюда никто не потащится. Я у нее бывал не раз и знал, что никаких ужастей, каких ожидают от жилища ведьмы, там не водится. Никаких черепов, жаб, летучих мышей, черных котов и сушеных змей. Или это не ведьмам, а чернокнижникам положено? Если там и было что сушеное, так это травы, которыми пропахла вся комната. А Давина сидела за столом и разбирала их на кучки. И не подняла головы, когда я вошел.
– Давина, – спросил я, – ты – ведьма?
– А, – произнесла она спокойно, – до тебя наконец дошли эти слухи… Ведь говорила я твоему отцу – лучше тебе все рассказать, а не оберегать до бесконечности.
У меня подкосились ноги, и я опустился на скамейку у стены.
Давина оставила свои травы и посмотрела на меня. Но голос ее был так же спокоен.
– Знаешь, мальчик, что самое страшное на этом свете?
Вопрос ее застал меня врасплох, и я пробормотал в ответ нечто невразумительное.
– Самое страшное, мальчик, как убедилась я за свою долгую жизнь, – это дураки. А болтливые дураки, знать не знающие, о чем говорят, – худшие из них. Я не ведьма. Я лекарка и повитуха. Очень хорошая повитуха. – Давина с гордостью посмотрела на свои сморщенные руки. – Я спасла гораздо больше женщин и младенцев, чем целая толпа напыщенных болванов, которые носят мантии и бормочут по-латыни. А они заранее приговорили к смерти и тебя, и твою мать. Сказали, что женщина с таким слабым сердцем разродиться не сможет. Но у господина Торольда хватило ума послать к черту всю эту ученую братию и позвать меня. И потому ты родился живым и здоровым, а твоя матушка, светлая ей память, прожила достаточно долго, чтоб увидеть, как ты растешь. А те, кто ничего не смыслит в умении принять роды, назвали это колдовством. Вот все, что ты должен знать, и довольно об этом.
– А отец… – промямлил я.
– Что «отец»?
– Он правда ни при чем… к нечистой силе…
– Если защитить старую женщину от злых людей – это колдовство, то твой отец настоящий колдун и есть. А если тебе кто-то скажет что-то другое, можешь его избить. Разрешаю.
Я понял, что больше Давина мне ничего не скажет. Но этого было достаточно. И бредни Вика и Ника и им подобных сейчас казались мне глупостями, не стоящими внимания.
Рассказ Давины успокоил мою душу, но жизнь от этого спокойней не стала. Я неправильно истолковал происходящее – поездки отца, визиты соседей, встречи с полковником. Думал, что это означает близость войны. А речь шла о созыве парламента, каковой в Тримейне уже много лет не собирался.
В общем-то, я пока плохо представлял, для чего парламент нужен. Наверное, это мне должен был преподать лиценциат Ираклиус, но не успел. И меня ничуть не удивило, что представлять дворянство Тернберга в парламенте должен отец. Что меня удивило гораздо больше – его повеление ехать с ним в столицу. Я обрадовался. После возвращения из Тернберга отец как будто меньше стал обращать на меня внимания, как бы примерно я ни исполнял наставления Наирне. Я даже подумал, не прогневал ли я его чем-нибудь. Выходит – нет.
В имперской столице Веллвуды не имели собственного дома. А Ивелины имели. Даже два. Тот, который им достался по наследству и где теперь жил Эберо Ивелин, и особняк сестрицы его Беретруды, то есть не ее, конечно, а мужа ее, видама Дидима, про которого отцовы оруженосцы говорили такое, что повторять не след. Я не знал, где отец жил, когда учился в Тримейне. При университете есть целый большой квартал, настоящий город в городе. И Бранзард сказывал, что у них там свои законы, свои правила, хотя вольности им подрезали в сравнении с прежними временами. И жилье схоларам университет дает, но это уж для совсем неимущих, кто не может за кров заплатить. Так что вряд ли отец в этих казармах, или как их там кличут, обитал… Может статься, что как раз тогда он жил в доме Ивелинов. Это было до их ссоры, тем паче что братец с сестрицей, бывшие тогда немногим старше, чем я сейчас, состояли под дедовой опекой и жили не в столице, а, как я уже говорил, у нас в Веллвуде. Странно это теперь представить.