Существовала другая возможность. Растормошить несколько грубых полицейских функций, полагающих себя призраками.
В этой смеси, несомненно, присутствовали некие составляющие душ, взятые у действительно погибших полицейских, — основа, грунтовка полицейского мышления. Суть, как давно поняла Коллингсвуд, заключалась в том, чтобы сохранять это в самом общем виде, настолько безличном, насколько возможно. Она умела состряпать работника сверхъестественного агентства из воли, технических приемов, обрывков памяти и прежде всего картинок — чем тривиальнее, тем лучше. Отсюда и сжигание дешевых полицейских драм. Отсюда — телевизоры и кассеты, копии «Летучего отряда» и «Профессионалов», приправленные ради ханжества щепоткой «Диксона», закрученные в бессмысленные грезы золотого века: нужно было показать сотворяемым призрачным функциям, что делать и как себя держать.
Места для нюансов не было. Коллингсвуд не заботили тонкости полицейской службы, появившиеся после дела Лоуренса [39] , групповая психотерапия, работа с общественностью. Нет, у нее было нечто такое, о чем грезил наяву весь город: идеализируемые семидесятые с правильными мужиками. Ради этого восходил на погребальный костер DVD с «Жизнью на Марсе» [40] .
Коллингсвуд пробуждала к существованию упорные, фанатичные шаблонные образы, верившие в то, что они настоящие. Она слышала, как сама соскальзывает в их абсурдный регистр самовыражения, — китчевый прононс и всемерно подчеркиваемый лондонский акцент.
— Приступайте, господа, — велела она. — Вот ваш объект. Вати. Последний известный адрес: любая чертова статуя. Занятие: пакостить нам жизнь.
Им не надо было быть умными, да они бы и не смогли, эти поддельные призраки; однако они обладали злобной хитростью, а еще понятливостью — благодаря многолетней работе сценаристов, упражнявших свою фантазию, мелкий ублюдок, слышала она их слова, подать сюда этого хмыря, сверхурочно, немедленно, слизняк, босс, сержант, продолжать наблюдение за улицей. Они клокотали, кудахтали. Коллингсвуд слышала, как они называют имена из дела — вати билли дейн адлер арчи тевтекс чертова нора, — заученные ими из горящих документов.
Сущность или сущности — они попеременно то объединялись, то разъединялись — все выскользнуло из области восприятия, из помещения, долбаный урод, услышала Коллингсвуд.
— Хорошо, — сказала она им вслед, когда запах сгоревшей дряни и взорвавшихся телевизоров, который уже не сгущался вокруг духов, начал заполнять комнату. — Доставьте его. Не… вы понимаете. Доставьте этого гада сюда. А мы зададим ему несколько вопросов.
Мардж обошла все места, которые, по ее представлениям, могли хоть как-то касаться Леона и Билли, и вывесила там копии объявления. Полтора часа за ноутбуком, два файла в формате jpg и стандартный текст: ПРОПАЛИ ЛЮДИ. Мардж указала их имена и номер мобильного телефона, который купила специально, исключительно для этих розысков.
Она приколола объявления к деревьям, разложила их на прилавках газетных киосков, приклеила скотчем к бокам почтовых ящиков. На протяжении пары дней она могла бы сказать, что воспринимает свое положение настолько нормально, насколько это возможно для человека в таких обстоятельствах. Мардж сказала бы так, хотя, да, конечно, лишилась возлюбленного ошеломляющим образом, и, конечно, угрозы от тех страхолюдных типов звучали просто жутко, порой с нами случаются жуткие вещи.
Мардж перестала говорить себе это, когда по прошествии одного дня, а затем и еще одного так и не обратилась в полицию по поводу уличного происшествия. Потому что — а вот здесь становилось трудно подыскать слова. Потому что в мире что-то стало другим.
Те полицейские. Они так жаждали получить от нее ответы, так заинтересованы были в ней как в свидетеле, но ни в одном Мардж не нашла ни капли личной озабоченности. Им явно приходилось заниматься очень важным заданием, которое — Мардж осознала это довольно ясно — не имело ничего общего с ее безопасностью.
Что это все означало? Что за чертовщина, думала она, происходит вокруг?
У нее было такое чувство, что она поймана, словно ее окружает некая растягивающаяся ткань. На работе все доходило до нее как через фильтр. Дома ничто не работало как надо. Вода в кране брызгалась, перебиваемая воздушными пузырями. Ветер, казалось, твердо вознамерился стучать ей в стены и окна сильнее обычного. По вечерам плохо принимал телевизор, а фонарь за окном то загорался, то гас, возмутительным образом испорченный.
Не один вечер провела Маргиналия, шагая от дивана к окну, и обратно, и опять к окну, и выглядывая, как будто Леон — или Билли, который не однажды появлялся в этих, как их назвать, мечтаниях, — мог оказаться снаружи, стоять в ожидании, прислонившись к фонарному столбу. Но там оказывался лишь прохожий, свет из ближайшей бакалейной лавки и фонарь, к которому никто не прислонялся.
Однажды ночью, после многих часов погасания-загорания, этого театрального эффекта, наблюдаемого сквозь шторы, раздраженная Мардж присмотрелась к фонарю повнимательнее и с физическим содроганием, с ощущением прозрения, мгновенно заставившим ее побрести к окну, держась за стены, осознала, что мигание не было беспорядочным.
Она обнаружила некий цикл. Неподвижно просидев несколько минут, наблюдая и подсчитывая, Мардж наконец неохотно, будто тем самым допускала нечто нежеланное для себя, начала делать записи. Фонарь включался и выключался. Вспышка, вспышка. Горит недолго, потом подольше, потом еще дольше. Вкл, выкл, вкл-вкл-вкл, выкл, вкл, выкл, вкл, выкл, затем перерыв и снова короткий цикл.
Да. Как же иначе? Длинные и короткие сигналы, выверенные комбинации. Фонарь выплескивал свет в азбуке Морзе.
Мардж нашла эту азбуку в Сети. Фонарь говорил: ЛЕОН УМЕР ЛЕОН УМЕР ЛЕОН УМЕР.
Мардж заставила его сообщать ей это повторно, множество раз. Все эти долгие минуты она не думала о том, как себя чувствует. «Леон умер», — шептала она, пытаясь не осознавать значения этих слов, а лишь убеждаться, что правильно перевела точки-тире проблесков.
Она расслабилась. В дурной абсурдности того, как пришло известие, было, конечно, что-то ужасное; да и самих слов, их содержания, объяснения, почему исчез Леон, она не могла не постичь, удержать вне восприятия. Мардж заметила, что плачет. Плакала она долго, почти беззвучно, глубоко потрясенная.