Кажется, именно он первым увидел огромную металлическую фигуру, замершую под углом к стене — как сломанная заводная игрушка. Руки ирландца оказались быстрее головы. В который уже раз, заметим. В доли секунды револьвер вылетел из кобуры, курок уже был взведен, а левая рука, с запястьем, перемотанным черной лентой, начала свой путь…
Другими словами, Эштон Блейки, мертвый саквояжник, здесь вроде бы ни при чем.
Но именно он узнал про золото.
Любит, чтобы его прятали. В темноте золото становится тяжелее, с годами належивая сумрачный маслянистый блеск; ждет, изготовившись, как свернувшаяся змея. Только тронь спрятанное золото — оно ужалит. Мгновенно и безжалостно. Яд потечет по крови, проникая в артерии и вены, пронизывая тончайшими металлическими нитями легкие и печень. Застилая зрение пеленой. Золото? Золото! ЗОЛОТО!!! И рано или поздно, в местах, где его скопилось слишком много, золото превращается в свинцовый сгусток — сорок четвертого калибра, тридцать восьмого или ноль тридцать три винчестер. С разрывом тканей и выплеском красного.
Скольких оно убило?
Не узнать. Счет идет на проглоченных удавом кроликов — и чем больше, тем лучше. Хотя даже все удавы мира, собранные вместе, не настолько прожорливы.
И вот золото лежит и слышит далекие щелчки кольтов «драгун № 1». Шаги четверых, и прерывистое дыхание. Тяжелую поступь механического человека. И эхо выстрелов, когда беглецы открывают ответный огонь. Бесполезно, думает золото, бесполезно. Щелк, курок, щелк.
Лежит, прикрыв прозрачные золотые веки и никуда не торопится. Рано или поздно люди придут и подставят под золотые зубы беззащитное горло. Обычное дело.
Кроме одного раза.
Змея так пугается, что открывает веки. И долго не может уснуть, слушая выстрелы и глядя в темноту. И щурится от воспоминаний.
Золото тогда попало к людям, которым было на него плевать. В их крови плавился беззаботный жар юности и нахального полуголодного героизма. Мальчишки! Мальчишки-конфедераты, которые об оружии знали больше, чем о лошадях, а о женщинах — меньше, чем о лошадях.
А о золоте знали так мало, что даже лошадьми не могли это знание измерить.
Как у многих сильных натур, обуреваемых шекспировскими по размаху страстями, у Джона Керлингтона случались периоды затишья. Изобретатель делался молчалив и отвратительно скучен.
Англичане называют такое явление сплин. Однако же это не совсем верно. Английский «сплин» — когда слабая душа безотчетно тоскует по делам, которые могла бы совершить, будь она сильной. Тоска Керлингтона была иного рода. Его сильная деятельная натура требовала выхода из тупика, а выхода — увы, не было. Поэтому изобретатель валялся целыми днями на старой кушетке, наблюдая явление рефракции солнечного света в оконных стеклах.
Иногда объект наблюдения сменялся — и Керлингтон с тем же угрюмым видом наблюдал за рефракцией света в металлических поверхностях. По большей части — очень пыльных. Кипятильник входил в дом, гулко топая, и проносил густо наперченную бобовую похлебку. Изобретатель опускал босые ноги на пол, садился, через силу съедал пару ложек и отставлял — не хочу. На тарелку лениво опускались мухи, неплохо отъевшиеся за последний месяц.
Как существо мужского пола, убираться в доме механический человек не умел. Зато неплохо кашеварил и рубил дрова. И вообще не ленился. Частенько Керлингтон наблюдал, как Кипятильник ходит по двору, деловито рассортировывая поленья — а иногда, выбрав одно, забрасывает в дверцу на животе. Вслед за этим механический человек на некоторое время замирал, окутываясь паром, на металлическом лице ничего не выражалось. Но Керлингтон думал: блаженствует.
Так тянулось довольно долго — с июня 1866 по июль 1867. Судя по редким записям в дневнике, изобретатель дошел до предела. Несколько раз он усилием воли заставлял себя вернуться к работе, к опытам (в одном из таких просветлений Керлингтон едва не застрелил известного нам Эдварда Скотта), но — тщетно. Темперамент разъяренного мавра сжигал душу изобретателя изнутри, оставляя только пепел и золу.
Возможно, так бы все и закончилось — к нашему общему спокойствию.
Но тут в жизни Джона Керлингтона появился Джи Би Гастер, полковник кавалерии, и его великий план реставрации Юга.
Через два года, 8 августа 1869 года они вместе приехали в городок Лексингтон, где находился (и находится, видит Бог, до сих пор) знаменитый колледж Джорджа Вашингтона.
Навстречу компаньонам поднялся невысокий человек с белыми, как снег, волосами и такой же белой бородой. Лицо человека стало старше, чем Керлингтон помнил, но лоб остался прежним — широким, умным, и кажется, до сих пор обожженным солнцем. Бывший командующий армией Юга, а ныне — президент колледжа, генерал Роберт Э. Ли улыбнулся.
— Рад видеть, Гастер, — поприветствовал он полковника, а на изобретателя посмотрел с интересом.
— Я вас знаю? — спросил Ли у Керлингтона.
Как прирожденный полководец, генерал помнил по именам большинство солдат. Керлингтон не был солдатом Роберта Э. Ли, но почувствовал непривычную теплоту в груди. Генерал производил впечатление. Всегда приятно, когда великий человек помнит твое имя.
— Мы знакомы, генерал, — скромно ответил изобретатель.
— Конечно, я вас знаю! — продолжал генерал, воодушевляясь. — Вы командовали кавалерией у Энтиетема. — Гастер поперхнулся. — Конечно. Второй виржинский. Я прекрасно помню вашу вылазку. Ваша рота против батальона нью-йорских зуавов. Отчаянная храбрость. Конечно, вы тогда проткнули саблей двух зуавов разом!
Керлингтону было искренне жаль, что он сам этого не помнит.
— Э? — сказал изобретатель. Генерал пожал ему руку. Керлингтон не нашел слов, чтобы выразить, как он счастлив — и вежливо промолчал.
К сожалению, мы не знаем точно, с кем спутал великий генерал Джона Керлингтона. Кажется, и сам изобретатель этого не знал — но, судя по дошедшим до нас дневникам, сохранил самые теплые воспоминания о встрече. Всегда приятно, когда великий человек считает тебя отчаянным храбрецом. Пусть даже по ошибке.
— Что привело вас ко мне, господа? — спросил Ли, когда с формальностями было покончено.
Гастер выступил вперед.
— Дайте мне слово, генерал, что все, сказанное здесь, останется между нами.
— Нет, — сказал генерал, твердея лицом. — Я больше не даю опрометчивых обещаний. Уходите!
Керлингтон пришел в отчаяние. Но Гастер сделал ему знак глазами — не торопись.
— Полагаюсь на вашу честь, генерал, — произнес полковник кавалерии. — Выслушайте меня, прошу вас!
— Хорошо, если вы настаиваете, — сказал Ли.
Вдохновленный этим «хорошо» Гастер открыл рот и не закрывал его до вечера. Прирожденный враль и прекрасный рассказчик, он в красках расписал огромную армию механических солдат (умножив в уме Кипятильник на 10000), которая спрятана в горах и только и ждет, когда великий стратег, достойный стать знаменем Юга, примет над ней командование. Керлингтон слушал с раскрытым ртом. Одним из ценных качеств Гастера было то, что увлекаясь, он сам начинал себе верить. Теперь полковник с огнем в глазах расписывал, как они погонят янки к северу, освобождая многострадальный, униженный победителями Юг. Как механические солдаты, глухими металлическими голосами отвечают «есть!» на любой приказ и форсируют реки по дну, дыша паром через металлические трубы, а оружие плывет на маленьких плотах, которые они тянут за собой на веревках (Керлингтон решил, что идея интересная). Как их радостно встречает освобожденные Виржиния и Алабама, рукоплещут женщины! дети! и кидают цветы на тусклый, поцарапанный, с вмятинами от пуль, металл механических тел. Как негры радостной толпой бегут навстречу едущему на белом коне Роберту Ли, над головой несут кандалы, украшенные цветами, и кричат «масса Ли! масса Ли!».