— Насильник?
— Нет.
— Убийца?
— Нет, я…
— Может, ты выкапываешь трупы и сношаешься с ними при полной луне?
Эсторио передернуло.
— Конечно, нет!
— Тогда чего тебе бояться, лекарь? — барон насмешливо прищурился. — А?
Жонглер помолчал.
— Человеческой жестокости, — сказал он наконец. Смелый, подумал Иерон мимоходом, продолжая перебирать куколок в сундуке жонглера. Сделаны не то чтобы очень искусно, но старательно и с фантазией. Вот Климена — Возлюбленная, в нежно-белом платьице с блестками. Полидор — ее отец, громогласный тупица, глуповатый папаша и комичный тиран. Пузан в красных чулках, с круглым лицом. Тощий Капитан — тоже комический персонаж — огромные усы в разные стороны, рапирка едва не с него ростом. Смешной. Молодец, жонглер. Барон Профундо, злодей или обманутый муж — в зависимости от пьесы. Лапсалоне, доктор, в маленьких жестяных очках. Каждая куколка завернута в отдельную тряпицу, видно, как о них заботятся. На самом дне сундука лежал последний сверточек. Иерон развернул и засмеялся.
Убийца.
Почему люди испытывают к Убийце такое уважение? Ведь самая жалкая из масок. У нее даже собственного имени нет.
Иерон надел куколку на палец. Попробовал. Ага, вот так. Убийца согнулся в поклоне. Медленно выпрямился. Темный камзол, темный плащ, серая шляпка и крошечный ножик из фольги.
— Почему ты боишься жестокости, лекарь? — спросил Иерон тихим бесцветным голосом — как если бы заговорил Убийца. Получилось неплохо. Обычно этого персонажа делают зловеще-крикливым, таким мрачным типом. А Убийца должен быть… никаким.
Жонглер вздрогнул.
— Смерть похожа на кошку, — сказал Убийца на пальце. Эсторио смотрел на него расширившимися глазами. — Отвечай на вопрос, лекарь.
— Потому что жестокость — это та же чума.
Брови Иерона поползли вверх. Интересно.
— Ну-ка, объясни, — потребовал крошечный Убийца. Взмахнул ножичком. Жонглер наблюдал за ним, как зачарованный. Просто не мог оторвать глаз.
— Вы разносите собственную жестокость как чуму, — сказал лекарь. — Это как черное облако. Что сделают товарищи ландскнехтов, увидев это дерево? Они пойдут и разорят деревню, вырежут мужчин, изнасилуют женщин, перебьют скот и запалят дома.
— Скорее всего, так и будет, — сказал Убийца на пальце барона. — Смерть похожа на кошку, ступающую по стеклу. Так и будет.
Странная это была пьеса.
* * *
— Хочешь спросить? Спрашивай.
Эсторио мотнул головой в сторону «висельного» дерева.
— Кто это был?
— Ландскнехты. Наемники, живущие мечом и грабежом. Сброд. Вон тот, видишь, слева… — барон даже не повернулся, чтобы проверить. Зачем? Он и так помнил. — Ян Красильщик, прозванный так за синие, по локоть, руки. Насильник и вор. В центре — убийца. Кажется, его звали Палочка, впрочем, я могу ошибаться… Был найден моими людьми над трупом и тут же, после короткой молитвы с рукоприкладством, повешен.
— Это… — жонглер помедлил. — Это был единственный способ?
Иерон пожал плечами.
— Ты про жестокость? Подобное лечится подобным. Разве ты не знал, лекарь?
— Сомневаюсь, что я лечил бы отравленного — ядом.
— Интересный пример, — заметил барон. — Но подожди, лекарь. Кажется, я забыл рассказать тебе про третьего из наших героев.
Налетел ветер. Волосы барона растрепались, упали на глаза. Смотри-ка ты, уже седина, подумал барон. А мне и сорока еще нет. На висельном дереве покойники задвигались, заволновались.
— О! — сказал Иерон. — Крайний справа. Это у нас знаменитость. Сам Вилли Резатель. Мы его месяц ловили… и тут случайно попался. Знаменит тем, что обесчестив девушку, отрезал ей левую грудь.
— Зачем?!
Барон пожал плечами.
— Может быть, на память. Не знаю. Он был сумасшедший, мне кажется. Но мечом владел, как рыжий дьявол. Четырех моих солдат уложил, прежде чем его догадались подстрелить с безопасного расстояния… Так чем ты, говоришь, лечил бы отравленного?
* * *
— Каков вердикт, лекарь? Опять что-нибудь на чертовой латыни, как у вас принято?
— Увы, нет, господин барон. Я плохо ее знаю.
Барон усмехнулся.
— Это радует. А что думают об этом остальные лекари?
Жонглер пожал плечами.
— Я умею лечить, они знают латынь — по-моему, все честно.
Барон расхохотался. Ему определенно нравился этот мошенник.
— Отлично сказано, жонглер! Тогда к делу. Что там с моей болезнью?
— На вас лежит проклятье. — начал жонглер. Ну еще бы. Иерон бы удивился, если бы бродяга сказал нечто иное. — Вы пользуетесь магической защитой?
— При моем образе жизни я был бы глупцом, если бы не пользовался. Хочешь сказать, лекарь, этого недостаточно?
Жонглер покачал головой.
— Тогда в чем дело?
— Защита у вас великолепная, господин барон…
— Но?
— По вам ударил один из тех, кому вы доверяете… или доверяли. Скорее всего, это подарок. Амулет? Куртка с отталкиванием дождя? Шпага? Нечто с массой полезных заклятий, под которыми можно спрятать одно, не очень полезное.
Барон вдруг почувствовал холодок в груди. Пенелопа. Он слепо нащупал кулон на груди, резко дернул. Цепь порвалась, звенья посыпались в траву. Жирный желтый отблеск ударил по глазам. В висках отдалось болью.
— Взгляни на это, лекарь.
Великий Эсторио взял кулон в ладонь, закрыл глаза. И почти тут же открыл.
Лицо его изменилось — так, что барон без слов понял: это оно. Источник проклятия.
— …и она из вас выплескивается. Вас тошнит ненавистью, господин барон. Отсюда ваши припадки.
* * *
Иерон закрывал глаза и видел: серый пляж с длинными клочьями водорослей, семенящий краб в корке грязи — а на песке оплывают следы собачьих лап.
Потом он открывал глаза — и лицом врезался в реальность. Как в воду с льдинками.
…- Я люблю вашу жену.
Иерон долго смотрел на виконта и не мог понять: неужели молодой хлыщ действительно думает, что ему это интересно? Что это вообще кому-нибудь интересно?
— И что? — спросил он наконец.
— Вы не понимаете — я люблю вашу жену!
Барону представилось вдруг: ночь в темной спальне, постель как горный пейзаж и висящая над всем этим равнодушная белая луна. Пахнет воском и холодом. Как ее можно любить? — думал барон, и не находил ответа. Может быть, дело во мне, думал он позже, но тут же отбрасывал эту мысль — потому что чувствовал в ней фальшь и некую искусственность. А потом Иерон как-то внезапно понял все, связал единым мысленным движением разрозненные ниточки в общий узор. Виконт любит ее, она любит виконта, а он, дурной никчемный глупый старый муж, стоит тут и все узнает последним — как и положено дурному, никчемному, глупому, старому мужу. Стоит и слушает. Барон моргнул. Одиночество приблизилось и ударило наотмашь; стальное лезвие прошло от макушки до пят и гулко стукнулось в мрамор. Барон умер.