Ученый едва успел почистить и уложить бороду, как заметил на своем берегу реки Эвритою. Изящные, обутые в сандалии ноги женщины оставляли ровную полоску следов на склоне, и следы эти вели в самое сердце Пифагора.
И вот она появилась, раскрасневшаяся от бега и бесконечно желанная. Черные локоны прилипли к вспотевшему лбу. Грудь вздымалась под белой тканью. Слабый животный, мускусный запах исходил от ее соблазнительного тела.
Глубокие серые глаза Эвритои встретились с глазами философа — женщина казалась взволнованной. Вместо того чтобы, как обычно, сразу же упасть в объятия возлюбленного, она беспокойно оглянулась на Тарентум.
— Что беспокоит тебя, дорогая Эвритоя?
— Меня снедает страх, что наша недозволенная связь откроется. Этим утром я видела недоброе знамение.
— Что за знамение?
— Один из рабов вернулся с рынка с корзиной, наполненной рыбой, а сверху лежала рыбина с черным, грязным хвостом. Ты же сам предупреждал: «Не ешь рыбу, чей хвост черен!»
Пифагор протестующе замахал руками.
— Мое замечание относительно недоброй природы этих созданий носило аллегорический характер — я предупреждал против тех, кто черпает силы в грязи. Не тревожься более, Эвритоя! Ты ведь не ела эту рыбу? Значит, бояться нечего. Поспешим укрыться под моей мягкой и теплой овчиной.
Введя жену Глокуса и мать Архита в пещеру, совсем скоро Пифагор уже наслаждался зрелищем ее великолепной наготы. Быстро скинув одежду, философ сжал Эвритою в объятиях. Как всегда, женщина начала свои ласки с поглаживания его золотого бедра.
Чудо из чудес — большая неровная заплата на внутренней стороне бедра была не из плоти. Абсолютно непроницаемое вещество, не поддающееся ни ножу, ни благородному камню, походило на тончайший лист кованого металла, полностью воспроизводящего все мышцы, сухожилия и вены, — яркая заплата, неприметно вживленная в кожу. Отсутствие подходящего слова в языке заставило Пифагора назвать ее «неразрушимым золотом», ибо материал, из которого она была изготовлена, вряд ли встречался где-нибудь еще на Земле.
Жуткий шрам напоминал Пифагору о первой встрече с созданиями апейрона, не позволяя философу усомниться в том, что гости — не просто создания его сонного воображения. В первый раз перед Пифагором явились Перевитый Червь и Скрюченный Жук. Червь оказался существом страшно болтливым и немыслимо скрученным. Форма чужака отрицала любую возможность подсчитать количество спутанных нитей, из которых состояло его тело, — две, три, четыре? Червь предложил Пифагору магическую силу Числа Реки, и, когда философ с жадностью набросился на бесценный дар, Жук глубоко вонзился в бедро философа, оставив заплату из неразрушимого золота. Посмеиваясь, Жук называл изменение «установкой дополнительной платы памяти», а потом Червь непостижимым образом передал Число Реки зачарованному Пифагору. Проснулся философ полностью измененным.
Первое время Эвритоя пугалась сияющей пластины на бедре Пифагора. Однако после того как философ сказал женщине, что пластина — знак божественной-благодати — и почему бы Эвритое не верить этому? — она научилась находить ее возбуждающей.
Эвритоя кончиками пальцев провела по необыкновенно чувствительной поверхности золотого бедра, и вот уже овчина, подняв столб пыли, накрыла Пифагора и Эвритою, пока философ делил пополам треугольник Эвритои и становился радиусом ее сферы. Четное и нечетное слились в Едином.
Утолив страсть, влюбленные лежали, раскинувшись и улыбаясь друг другу.
Пытаясь, как обычно, угадать, о чем думает Эвритоя, Пифагор размышлял о том, что она тоже воплощает собой форму числа, как и любая женщина, и любой мужчина. Женщины представляли собой четные числа, мужчины — нечетные. Однако каким же огромным должно быть число, полностью выражающее Эвритою, число, способное уловить в сеть удобных для обозначения символов все оттенки ее запаха, изгибы медовой кожи, спокойный тон обыденной речи и резкие вскрики в экстазе?
Внезапно у входа в пещеру что-то стукнуло. Камень? Пифагор безмолвно рванулся к арке входа, ощущая себя гибким и ловким. Пущенный меткой рукой камень просвистел рядом с его головой и врезался в откос. Неожиданно философ почувствовал себя голым, немолодым и нелепым.
— Вопреки собственной максиме, ковыряешь железным мечом в очаге, а, Пифагор? — пропел насмешливый голос. — Скоро весь город узнает об этом.
Насмешник оказался маленьким пузатым человеком, облаченным в белую тогу. Одеяние оставляло открытыми густо заросшие ноги. На первый взгляд ноги мужчины показались философу черным хвостом зловещей рыбы. Очевидно, мужчина следил за Эвритоей. Показав Пифагору кукиш, он устремился вниз по склону, словно почтовый голубь, несущий недобрую весть.
— Сенатор Пемптус! — воскликнула Эвритоя. — Один из шпионов моего мужа! О Пифагор, ты должен бежать! А я поспешу домой и попытаюсь успокоить раненое самолюбие Глокуса. Я боюсь самого худшего!
Женщина заплакала.
— Неужели я так и должен бегать от бесчисленных тиранов, набивающих брюхо бобами? — вопросил Пифагор. — А как же мои ученики? А моя любимая? Лучше уж я останусь здесь, в пещере, наедине с музыкой. — Пифагор показал на монохорд — однострунный инструмент, который многому научил философа. — Я не говорил тебе об этом, Эвритоя, но боги в добавление к золотому бедру даровали мне чудесную силу.
Эвритоя крепко прижалась к нему, вытерла глаза и попыталась поправить смятую прическу, заколов волосы булавкой из слоновой кости. Однако особого успеха она не достигла — прическа по-прежнему напоминала скривившееся набок птичье гнездо. Наконец женщина снова заговорила:
— Их очень много, Пифагор, и они придут за тобой. Смирись и беги. Что хорошего, если тебя или нас обоих убьют? Спасайся сам и позволь мне попытаться спасти остатки моей репутации. Вспомни собственную максиму: Уступай дорогу стаду!
— Ты права, дорогая, — согласился Пифагор, спокойно натягивая одежду. — Улетевшая пыль переживет грозу. Я отправляюсь немедленно. Одари меня последним поцелуем.
Гладкие губы встретились с усами, и Эвритоя унеслась прочь. Пифагор не стал медлить дольше того времени, которое потребовалось ему, чтобы набить суму съестными припасами. Все прочее было заключено в границах его черепа.
Выйдя из пещеры навстречу пламенеющему красным закатному солнцу, Пифагор хорошенько призадумался. Под ним, хорошо просматриваемая с высоты, простиралась дикая горная местность: здесь гонимому легко обмануть преследователей, но тяжело выжить. В этих ненадежных горах можно и сгинуть навеки. Нет, гораздо разумнее сойти вниз, пересечь Нессус, украдкой миновать Тарентум, пока его граждане не успели ничего сообразить, а затем отправиться на поиски новой паствы. Привычный к путешествиям философ успел повидать мир: он жил в Фивах и Вавилоне, не говоря уже об Афинах, Родосе и сельском захолустье Тарентума. Наверняка он с легкостью отыщет новый дом, где люди более чутки к нуждам гения.
Если, конечно, философу удастся обогнуть Тарентум, оставив неповрежденным собственный череп.