Может ли сумасшедший знать о своем безумии?
И если знает, то сумасшедший ли он?
Камень давит. Над головой толща, вокруг — толща, пусть не сине-зеленая, но все же глубина. Выдох уносится ввысь с гулким «б-бу-улб»...
На меня начинают оглядываться...
Я улыбаюсь.
Психам — можно.
Три девчонки, лет восемнадцати-девятнадцати. Пьяны. Лица опалены пламенем, или я вижу это так — закопченная кожа, блеск глаз. Больному рассудку трудно верить.
Темно.
— Че вылупился, козел?!
Пусти, толкнулся изнутри "я" с пустыми стеклянными глазами, моя очередь. Обещаю, боли ты не почувствуешь.
Но это же... Девушки?
Рыцарь, блин, — равнодушие и пустота. Стеклоглазый не чувствует ни страха, ни гнева; ярость его холодна и отточена — клинок, не чувство. — Они из ментовской академии. Ты будешь не первый, и не последний, кто попадет им под пьяную руку...
Нет, говорю я, с тобой покончено. Теперь я — всегда я. Вот так.
— Тебе смешно, сука?! Лыбишься?
Действительно. Лыблюсь.
Удар.
...Я так и не успел выяснить, как по-испански будет «Не надевайте, доспехи, сеньор!»
Но я пытаюсь дотянуться. Я уже вижу вас, идальго — лежащим на узкой койке. Рубаха белая. Накипь кружев, гладь шелка, смуглота кожи. Вы прикрыли глаза, сеньор? Правильно, вы же спите... Скоро начнется сражение, в котором вам предстоит... Не надевайте, доспехи, сеньор — не надо. Доспехи — не нужны.
Вы понимаете, сеньор?!
Я вижу: понимаете.
Душа его уносится ввысь с гулким «бу-уллб»...
Этот некто уже не узнает, что над галеоном «Святой Лука», отправившимся из Нового Света в Старый в месяце апреле 1667 года, и никогда не достигшим порта назначения, развевался не испанский, а португальский флаг...
Через два с половиной года на землю Португалии ступил дон Луис Фигеаро Мария Альваро де Карвальо.
Уверенный, что жизнь ему спас ангел.
— Рр-а-а-а!
Воспоминание детства: ревущая толпа, вывернутые голыми руками камни мостовой. Улицы Скироса, ругань, беготня, крики... Дядька Флавий — огромный, всклокоченный, небритый — с глухим рычанием поднимающий над головой бревно. «Шлюхи!», кричит дядька. Это просто и понятно. Даже мне, восьмилетнему мальчишке. Шлюхи — во дворце, дворец дядька с друзьями возьмет, всем будет радость. Даже мне, Титу, пусть я еще маловат для камня из мостовой... Впрочем, для шлюх я маловат тоже.
Сейчас, набрав сорок лет жизни, став старшим центурионом Титом Волтумием, я понимаю, что дядька был прав: тот, кто ведет за собой, всегда называет сложные вещи простыми словами. Что было горожанам до свободы личности, до права и власти, до легитимности... или как ее там? Сложная вещь становится простой, когда вождь берет слово. Оптиматы — грязные свиньи, трибун — козел, патриции — шлюхи. Это было понятно мне, восьмилетнему...
И тем более понятно всем остальным.
— Рр-а-а-а!
Ревет толпа, бежит толпа. Потоком, мутным, весенним, несущим мусор и щепки... И я, восьмилетний Тит, будущий задница-центурион, как меня называет легионная «зелень», тоже бегу.
...Когда навстречу потоку встал строй щитов, я подхватил с земли камень и швырнул изо всех сил. Эх, отскочил! «Молодец, пацан!», ухмыльнулся кто-то, вслед за мной нагибаясь за камнем. Булыжники застучали по щитам — легионеры выстроились «черепахой» (разболтанной и не слишком умелой, как понимаю я с высоты тридцати лет службы), но вреда каменный дождь нанес немного. Вскрикнул неудачливый легионер, центурион проорал команду: что-то вроде «держать равнение, обезьяны!», строй щитов дрогнул и медленно двинулся на нас.
Это было страшно.
Атака легиона — это всегда страшно. Иногда, проверяя выучку центурий, я встаю перед строем и приказываю младшему: шагом — на меня. Строем, без дротиков, молча... Озноб продирает хребет, скулы сами собой твердеют — кажется, я снова на улицах Скироса, и снова сверкающая змея легиона глотает улицу стадий за стадием...
Я кричу: подтянись, левый край, не говно месишь!
Я говорю: четче шаг, сукины дети!
А после, снимая шлем, чувствую пальцами влагу на подкладке...
— Рр-а-а?!
Толпа не уверена. Толпа помнит: ей были обещаны шлюхи, а здесь, вместо того, чтобы покорно лечь и бесстыдно раскинуть голые ноги... Здесь глотает улицу бронзовая змея, змея легиона... Почему-то кажется: это был вечер, закат — в сумерках бунтовать веселее, легче, факелы — какой бунт без резвого огня? — в нетерпеливых руках. Шкура змеиная плавится бронзой...
Я, тогда черноволосый, ныне наполовину седой, смотрю. Прекрасный ужас наступающего легиона — я замер тогда, голова кружилась — замираю и по сей день, стоя перед строем и командуя: шагом — на меня...
Строем, без дротиков, молча.
Дядька Флавий тоже растерялся в первый момент. Но он был умнее толпы (впрочем, даже восьмилетний мальчишка умнее ее) и он был вождем. Простой гончар, мастер, он не умел превращать воду в вино, как бог христиан, зато он умел другое...
Он делал сложное — простым.
— Менты позорные!
Дядька Флавий, бог толпы.
Спустя тридцать пять лет, вспоминая тот день, я вижу: бронзовая змея упирается толстым лбом в лоб бунтующего потока. Двери, доски, плечи — все пошло в ход, когда дядька Флавий сделал сложное простым. Скрипят кости. Я как наяву слышу тот звук — сминаемые тела, трескающиеся ребра. Давит легион, давит поток, никто не хочет отступать. Бронзовая змея против темного быка...
...Говорят, удав охотится, ударом головы оглушая жертву.
Дядька Флавий — в первых рядах, подпирает плечом огромную дверь. Вырванные с мясом бронзовые петли видны мне даже отсюда, со второго этажа, куда меня забросила чья-то заботливая рука. Подо мной — сплошной поток, без просвета. Кажется, спрыгнув вниз, я встану и пойду, как по усыпанному камнями стратуму, оглядываясь и примечая: вот Квинт, скобарь, в перекошенном рту не хватает половины зубов, вот Сцевола, наш сосед, рыжий, как...
Вот дядька Флавий, весь из жил и костей, плечом — в дверь, словно за ней — счастливая жизнь, в которую не пускают. Но дядька сильный, он пробьется...
— Рр-а-а-а! А-а-а!
Из задних рядов легионеров летят дротики.
...Он всегда был силен, мой дядька — даже когда лег под градом дротиков, то умер не сразу. Центуриону пришлось дважды вонзать в него меч, и дважды пережидать конвульсии умирающего... Центурион, плотный и краснолицый, казался мне жутко старым, хотя, думаю, он тогда был моложе, чем я сейчас...