Лимонова вытащила фото из альбома, завернула его в газету и протянула мне. Схватив сверток, я выскочила на улицу и полетела на «Киевскую».
Но дверь Раисы Андреевны оказалась запертой, на ней была наклеена узкая белая бумажная полоска с печатями. Я разинула рот. Ну что тут могло случиться?
Но не успела я предпринять какие-то действия, как дверь соседней квартиры распахнулась, и оттуда выглянула растрепанная тетка в засаленном байковом халате.
– Вы к Раисе Андреевне?
– Да.
– Зачем?
– Хочу поговорить об уроках английского языка для дочери.
Баба внимательно оглядела меня с ног до головы и брякнула:
– Ну, придется искать другую учительницу.
– Почему?
– Раиса умерла.
– Как умерла? – попятилась я к окну. – Мы на днях разговаривали!
– Ночью вчера скончалась, – пояснила соседка, выходя на лестничную клетку.
Из открытой двери ее квартиры повеяло запахом полироли и стирки.
– Откуда вы знаете, что ночью? – полюбопытствовала я, продолжая сжимать в руке теперь абсолютно бесполезный сверток с фотографией.
– У Раисы сердце было больное, – пояснила женщина, – ее спальня прилегает к моей, у нас кровати даже рядом стоят, через стенку. Вот мы и договорились, если Рае худо станет, она постучит, я и прибегу. Она и ключи оставила для такого случая, очень уж боялась умереть, а потом лежать в одиночестве, непогребенной.
Нынешней ночью соседка услышала слабый стук и поспешила на зов. Раиса Андреевна лежала в постели и выглядела плохо. Наверное, ей стало худо еще вечером, потому что кровать была неразобрана, учительница рухнула прямо поверх цветастого покрывала и не сняла платье и тапочки.
– Раечка! – закричала соседка и бросилась к ней. – Что случилось? Где болит?
Но Раиса Андреевна оставалась неподвижной, глаза ее как-то странно смотрели из-под полуопущенных век, а из скривившегося рта доносилось мычание.
Насмерть перепуганная соседка вызвала «Скорую», но, как назло, «Скорая» все не ехала и не ехала. А больная беспокоилась, явно пытаясь что-то сказать. Наконец соседка сообразила и подсунула ей листок бумаги. С неимоверным усилием, левой рукой, та накорябала непонятные буквы – ghos… Закончить слово почему-то на английском языке она не успела, приехала «Скорая». Но врачи не сумели ей помочь, началась агония, и Раиса Андреевна скончалась, как сказали доктора, от обширного инсульта.
– И больше ничего? – тихо поинтересовалась я.
Соседка пожала плечами:
– Ничего. Вот ведь болезнь жуткая, только что была здорова, работала, к ней ученики весь день ходили, с четырех и до позднего вечера, прямо косяком, взрослые, дети. Она отлично зарабатывала. Последний около одиннадцати вечера забегал, так же, как и вы, о занятиях договариваться.
– Откуда вы знаете?
– Так я слышала. У нее звонок сильный, в нашей квартире отдается. Я в «глазок» глянула – стоит мужчина в шляпе и пальто. Рая дверь открыла и впустила его. Ну а где-то через час он ушел, сказал так громко:
– До свиданья, Раиса Андреевна, до понедельника.
– А она?
– Ну тоже вроде того что-то пробормотала.
Я тяжело вздохнула и пустилась в обратный путь. Просто фатальное невезение, какой-то рок преследует всех, кто мне нужен. Инсульт! Страшная болезнь. Раисе Андреевне еще повезло. Ну кто, скажите, стал бы ухаживать за чужой парализованной старухой, не имеющей родственников? Сами знаете, какие у нас условия в больницах для хроников.
С грустными мыслями я вернулась на Новохерсонскую и отдала Алле Марковне фото. Та взяла снимок и спросила:
– Про отца Андрея вы зачем спрашивали?
– Нужен он нам.
– После вашего ухода я принялась альбомы смотреть, – сказала Лимонова. – И припомнила-таки!
– Что?
– А вот, глядите. – И она сунула мне в руки еще одну черно-белую карточку. – Это 1977 год, там дата, на обороте, 22 апреля.
– Ну, – поторопила я, – и что же?
– А то, – радостно объявила Алла Марковна, – день коммунистического субботника, все вышли двор убирать, а Митрохин из семнадцатой квартиры карточек нащелкал, потом раздавал, фотолюбитель.
Я терпеливо ждала, пока болтунья подберется к цели рассказа.
– Это Люда, – сообщила Лимонова, – с коляской, внутри Андрюша сидит, да его плохо видно, с граблями ее мать, с метлой я, а вот, видите, двое мужчин с носилками?
Я кивнула.
– Слева – мой муж, а справа – отец Андрюши. Он тогда в очередной раз пришел, ну его к делу и пристроили. Молодой такой парень, вот только, как звать, не припоминаю. Простое имя…
– Костя, – прошептала я, уставясь на снимок, – его звали Константин.
– Правильно! – обрадовалась Лимонова и затарахтела дальше: – Кустарники сажали, а детскую площадку…
Но я не слушала ее, пытаясь справиться с обалдением. Было отчего потерять разум! С отлично сохранившегося снимка мне улыбался молодой, кудрявый и, кажется, абсолютно счастливый… Кондрат Разумов.
Я не могла ошибиться. Лицо писателя мало изменилось за пролетевшие годы, ну стало чуть полней, да шапка волос поредела. Но то, что это Кондрат, сомнений не было никаких.
Еле передвигая неожиданно ставшие тяжелыми ноги, я добрела до ближайшего кафе и плюхнулась на стул. Возникшая официантка, мерно двигая челюстями, равнодушно поинтересовалась:
– Что будем кушать?
– Кофе, – пробормотала я, пытаясь привести в порядок бунтующие мысли, – и пирожное, желательно, без крема.
Девица, перекатывая языком «Орбит», лениво отправилась к стойке, потом вернулась, неся крохотную чашечку и тарелочку с малоаппетитной на вид лепешкой.
– Сто рублей, – сообщила она, грохнув на стол заказанное.
При другом раскладе событий я бы пришла в полное негодование. Чашка растворимого кофе размером с поилку для канарейки не может стоить столько же, сколько полная банка «Нескафе». А уж пирожное! Его небось выпиливали из фанеры! Но сегодня недосуг ругаться, да и кофе я не хочу, просто надо посидеть в тишине.