– Спасибо, согласен.
Симеон все понимал моментально и значительно глубже, чем ему объясняли.
* * *
Восемнадцатого февраля в субботу и девятнадцатого в воскресенье уже в Успенском соборе весь день служили молебны, чтобы Господь Бог услышал просьбу людей московских и всей Русии и даровал православному христианству, по его просьбе, царя Бориса Федоровича. То есть чтобы Бог утвердил прошение собора.
Вечером в Новодевичьем монастыре, в келье инокини Александры патриарх встретился с Годуновым. Вернее, с двумя Годуновыми. Там был еще Семен Никитич.
Келья была устроена просто, но богато. В ней было большое, непривычное для монастыря окно. На лавках лежали дорогие, шитые золотом ковры. У окна стоял рабочий столик хорошего дерева с ящиками.
Постоянно входила прислужница и что-то приносила Александре. Вкусно пахло блинами.
Инокиня много молилась в углу, что-то читала, что-то шептала. И в разговоре участия не принимала.
Патриарх рассказал о соборе. О Шуйских и Мстиславском.
– Завтра мы к тебе, Борис Федорович, придем с молебном, с духовенством, с боярами бить челом о принятии престола. Так что, Борис Федорович, готовься принять государство.
– Рано еще, – сказал Годунов.
– Что, не приходить? – спросил Иов.
– Приходить приходите, а государство принимать рано. Народ должен по-настоящему забеспокоиться. Должен понять, что по-другому нельзя. Иначе меня будут считать самодельцем.
– Смотри, Борис, не переиграй, – хмуро сказал Семен Никитич. – Дают – бери!
– Переиграть опасно, это верно. А недоиграть в сто раз хуже. Переиграл – без трона остался, недоиграл – без головы, – возразил Годунов.
* * *
В другом, противоположном конце Москвы, в большой загородной усадьбе Черкасских тоже шло совещание. Вернее, только начиналось.
Съехались Шуйские, Романовы, Черкасские. Ждали Шестуновых, Голицыных и кого-нибудь из Бельских. Богдана Яковлевича из столицы уже выслали.
– Никто вас не видел? – спрашивал каждого входящего Борис Иванович Черкасский. – Никто не провожал?
– Не до нас сейчас, – ответил на этот вопрос старший Шуйский – Василий. – У него своих забот хватает.
– А что, мы и на крестины собраться не можем? – спросил Федор Никитич Романов.
– Все хорошо, только крестника у нас нет, – сказал младший Шуйский – Дмитрий.
– Крестника нет, масленица есть, – вставил Михайла Никитич Романов.
– А верно! Так за царскими делами обо всех обычаях забудешь, – воскликнул Василий Шуйский. – Тащите блины скорей.
– И крестник у нас имеется, – возразил Черкасский. – Ради него и собрались.
– Кто такой? Когда родился? Не о таком ли крестнике нам намекал Андрей Яковлевич? – посыпал вопросами Василий Шуйский.
Все поняли, что речь шла о старшем Щелкалове, о высланном Андрее.
– О таком, о таком, – ответил Черкасский.
– Вот бы поглядеть, – сказал князь Василий.
– Да ты его видел не раз, – сказал Федор Романов. – Тебе только вспомнить надобно. Рыжий такой малый, бойкий. Он у нас крутился. Потом к Борису Ивановичу служить перешел. А сейчас в Чудовом монастыре при нашем благословенном Иове служит.
– О чем речь? – забеспокоился Шуйский Дмитрий – царский воевода не из числа первых.
Младший Бельский, невежа, тоже ничего не понимал. Но никто им ничего не объяснял и даже не считал нужным.
– Дело славное, – оценочно сказал Василий Шуйский. – Но больно опасное. И говорить о нем впрямую не след. Кто не понял, пусть и не понимает. Потом поймет. А прямых слов сейчас не говорите.
Федор Никитич, Михайла Никитич, Борис Черкасский, Василий Голицын сразу все поняли и никаких имен не произносили и не спрашивали.
Невежа Бельский не сразу понял, но сразу закрыл рот на замок. И все другие участники блинной вечери приняли условия игры: «Да и нет не говорить. Черно-бело не носить».
– Вот что, – сказал Василий Шуйский, – кто бы из нас его ни встретил, на эту дорожку его наставляйте. Не в лоб, обиняком. Намеками, подсказками. Если беда его прихватит, выручать его следует. Сами выручайте и своим людям это велите. И денег незаметно давать ему надобно.
Он выдержал паузу:
– И все, и больше об этом не говорим. А за здоровье государя нашего Годунова Бориса Федоровича сладкого меда выпить непременно следует. Да еще под блины.
В этот вечер судьба Григория Отрепьева была решена. Причем никто ни разу не назвал ни его имени, ни его фамилии. Как ни прислушивались подавальщики, ничего интересного не узнали.
* * *
Москва гудела и стекалась потоками людей к Кремлю. Готовился второй поход на Новодевичий монастырь – уговаривать Бориса Годунова принять огромную осиротевшую страну и престол. Вчера Борис отказался:
– Как и прежде я говорил, так и сейчас говорю: не думайте, чтобы я помыслил вступить на это высочайшее место после такого великого и праведного государя.
Все православные христиане пребывали в недоумении, в скорби и в плаче. Даже противники Годунова многовековые бояре недоумевали:
– Чего он тянет? Чего выдумывает? Согласился бы, да и дело с концом. Всем кишки выворачивает.
Но дело было не так просто. Эти же бояре на днях подступали к нему, чтобы он целовал грамоту, что против их воли ничего принимать не будет. То есть соглашались, чтобы он сидел на троне, но со связанными руками. А это означало верную гибель Годунова через год, через два. Попробуй усиди на русском троне без топора или дыбы под рукой.
Сильно помог Годунову Романов Федор Никитич. Стал оказывать ему поддержку среди бояр в обмен на клятву Бориса быть с ним во всех делах советником и по всей Русии соправителем.
И все же Годунов колебался.
Накануне вечером по Москве разнесся слух, что патриарх с духовенством решили так: если Борис не согласится сесть на царствие, отлучить его от церкви. Сами они тогда снимут с себя церковное облачение, наденут простые рясы и запретят службу по всем церквам.
Такого страшного ужаса Москва еще не помнила.
Поэтому все решили пойти. Взрослые решили взять с собой детей для убедительности.
Впереди несли икону Владимирской Божией Матери. За ней с песнопениями, с молитвами шел патриарх с митрополитами и многое белое духовенство. Постепенно в толпе священничество переходило в сановитых бояр, детей боярских, дворян, важных жильцов, стрельцов в городской одежде и в простой люд.
Народу было много, целое людское море. И людские потоки в это море вливались и вливались.
Никогда еще москвичи не были так объединены одним желанием. Никогда еще не были так близки между собой люди всех сословий.