— Они выживут, — настаивала она.
— Ты видишь будущее?
— Да, — ответила она, и я прикоснулся к молоту Тора.
Я ненавидел ее — и находил, что трудно отвести от нее глаза. Скади была наделена даром красоты, однако то была красота оружия. Она была гладкая, твердая и сияющая. Даже став униженной пленницей, немытая и одетая в тряпье, пленница сияла. Ее лицо было резким, но его смягчали губы и густые волосы. Мои люди пялились на нее. Они хотели, чтобы я отдал им ее для забав, а потом убил. Она считалась датской колдуньей, столь же опасной, сколь желанной, и я знал, что ее проклятье убило мою Гизелу и Альфред не будет возражать, если я ее казню. Однако я не мог прикончить Скади. Она завораживала меня.
— Можешь идти к ним, — сказал я.
Она молча обратила ко мне большие темные глаза.
— Прыгай за борт, — проговорил я.
Мы стояли недалеко от шельфа Торнея. Может, ей придется проплыть пару футов, но потом она сможет добраться до берега вброд.
— Ты умеешь плавать?
— Да.
— Тогда иди к нему, — велел я. Выждал и издевательски ухмыльнулся. — Ты не хочешь быть королевой Уэссекса?
Она оглянулась на унылый остров.
— Я вижу сны, — тихо сказала она, — и во снах ко мне приходит Локи.
Локи был богом-хитрецом, источником бед в Асгарде, богом, заслужившим смерть. Христиане говорят о змее в раю — это и был Локи.
— Он ведет с тобой злые разговоры? — спросил я.
— Он печален. И он говорит. Я утешаю его.
— Какое это имеет отношение к тому, чтобы ты прыгнула за борт?
— Это не моя судьба.
— Так тебе сказал Локи?
Она кивнула.
— И он сказал тебе, что ты станешь королевой Уэссекса?
— Да, — просто ответила она.
— Но у Одина больше силы, — проговорил я, подумав, что лучше бы Один защитил Гизелу вместо Уэссекса.
А потом я задумался — почему наши боги допустили, чтобы христиане победили при Феарнхэмме, почему не позволили почитавшим этих богов людям захватить Уэссекс. Но боги своенравны, полны озорства, и самый своенравный и озорной из них — коварный Локи.
— И что Локи велел тебе теперь делать? — резко спросил я Скади.
— Подчиняться.
— Ты мне не нужна, — сказал я, — поэтому прыгай. Плыви. Ступай. Голодай.
— Это не моя судьба, — повторила она.
Голос ее был монотонным, как будто в душе ее не осталось жизни.
— А если я тебя столкну?
— Не столкнешь, — уверенно сказала она.
И Скади была права. Я оставил ее на носу, когда мы повернули корабль и позволили быстрому течению отнести нас обратно в Темез, к Лундену.
Той ночью я выпустил Скади из кладовой, которая служила ей тюрьмой. Я сказал Финану, чтобы ее не трогали, не связывали, что она свободна. Утром она все еще была у меня во дворе — сидела на корточках, молча наблюдая за мной.
Скади стала кухонной рабыней. Остальные рабыни и слуги боялись ее. Она была молчаливой, зловещей, как будто из нее высосали жизнь. Большинство моих домочадцев были христианами и крестились, когда Скади переходила им дорогу, но исполняли мои приказы оставить ее в покое. Она могла в любую минуту уйти, но осталась. Она могла отравить нас, но никто не заболел.
Осень принесла с собой холодные влажные ветра. За моря были отправлены гонцы, в королевство валлийцев тоже, с известием о том, что семья Хэстена собирается креститься и приглашает чужеземных посланников присутствовать на церемонии.
Альфред, очевидно, расценивал готовность Хэстена принести в жертву христианству свою жену и сыновей как победу, стоящую бок о бок с победой при Феарнхэмме, и приказал разукрасить улицы Лундена флагами, чтобы приветствовать датчан. Альфред явился в город позже, в один из полудней, под бурлящим дождем. Он поспешил во дворец епископа Эркенвальда, находившийся рядом с восстановленной церковью на вершине холма, и тем вечером состоялся благодарственный молебен, на котором я отказался присутствовать.
На следующее утро я забрал троих моих детей во дворец. Этельред и Этельфлэд, которые хотя бы притворялись счастливой парой, когда того требовал церемониал, явились в Лунден, и Этельфлэд предложила моим детям поиграть с ее дочерью.
— Означает ли это, что ты не пойдешь в церковь? — спросил я.
— Конечно, пойду, — с улыбкой ответила она. — Даже если появится Хэстен.
Все церковные колокола в городе звонили в ожидании появления датчан, и на улицах собирались толпы, несмотря на то что ветер нес с востока пронизывающий холодный дождь.
— Он уже в пути, — сказал я.
— Откуда ты знаешь?
— Они двинулись сюда на рассвете.
Я наблюдал за берегом разливающегося Темеза и за маяками — на одном из них загорелся первый огонь, возвещая, что корабли покинули ручей Бемфлеота и движутся вверх по реке.
— Он делает это лишь для того, чтобы мой отец на него не напал, — сказала Этельфлэд.
— Он пронырливый эрслинг, — ответил я.
— Ему нужна Восточная Англия. Эорик — слабый король, и Хэстен хотел бы заполучить его корону.
— Возможно, — с сомнением сказал я. — Но он бы предпочел Уэссекс.
Этельфлэд покачала головой.
— У моего мужа есть шпион в лагере Хэстена, который уверен, что тот собирается атаковать Грантакастер.
Грантакастер был столицей нового датского короля Восточной Англии, и успешная атака могла бы принести Хэстену трон этой страны. Он определенно хотел получить трон, и все донесения говорили, что Эорик — слабый правитель, но Альфред заключил договор с Гутрумом, предыдущим королем Восточной Англии, и согласился, что Уэссекс не будет вмешиваться в дела этого королевства. Но если желанием Хэстена было захватить трон Восточной Англии, зачем ему понадобилось задабривать Альфреда?
Само собой, на самом деле Хэстен хотел получить Уэссекс, но Феарнхэмм убедил его, что такие амбиции удовлетворить гораздо труднее.
Потом я вспомнил один незанятый трон, и мне все стало ясно.
— Думаю, он больше заинтересован в Мерсии, — сказал я.
Этельфлэд поразмыслила и покачала головой.
— Он знает, что ему придется сражаться и с нами, и с Уэссексом, чтобы завоевать Мерсию. И шпион моего мужа уверен, что Хэстен нацелился на Восточную Англию.
— Посмотрим.
Этельфлэд заглянула в соседнюю комнату, где дети играли вырезанными из дерева игрушками.
— Утред уже достаточно взрослый, чтобы ходить в церковь, — сказала она.
— Я не воспитываю из него христианина, — твердо проговорил я.