«Нет, братишка. Сам не возьму и тебе не позволю!»
«Дурак ты, Ваня, и уши у тебя холодные», — обиделся я, в душе понимая правоту предка. Такая благодарность была сродни попытке купить нас.
Догадавшись, что решение копииста окончательное, князь хмыкнул и убрал деньги, причём с явным облегчением, отнюдь не с обидой.
«Да ведь этот козёл из-за копейки готов удавиться!» — догадался я.
«Именно! А ты ему потакать хотел. Он бы потом думал, что с нами за полушку что хошь делать можно!»
«Ладно, братишка. Прости!»
«Бог простит».
Иван взял с Трубецкого расписку по всей форме. Отчётность важна в любом деле, особливо в нашем. К тому же в полученной бумаге пусть другими словами, но говорилось, что претензий к нам не имеют, наоборот, довольны проделанной работой. Такой документ будет хорошей страховкой при любых обстоятельствах.
На этом формальности закончились, мы сочли визит к Трубецким исчерпанным. Вежливо раскланялись и удались.
Наутро вдвоём отправились на службу. Мне до сих пор был неясен мой нынешний статус: взял ли меня Ушаков к себе или нет, в любом случае я решил идти с Иваном до конца. Там, глядишь, всё и образуется.
Канцеляристы встретили нас радушно, отовсюду слышались весёлые приветствия. Во время небольшого перерыва угостили домашним квасом и снедью.
Иван радовался, что не нужно корпеть за конторкой, переписывать пожелтевшие от времени и сырости бумаги. Ему нравилась новая жизнь, полная опасностей и приключений. Предок был романтиком. Жаль, я не разделял его увлечений.
Допрос Карташова назначили на девять утра. Мы с Иваном отправились за ним в сопровождении бравого капрала-гвардейца, прикомандированного к Тайной канцелярии. Ежедневно здесь дежурили десятки вояк, кто-то менялся каждые сутки, кто-то попадал чуть ли не в постоянный наряд.
Я очень удивился обилию штатского люда в коридорах казематов: заплаканные женщины, детишки, старики. Многие держали узелки и котомки. Наряду с простолюдинами хватало и особ благородных кровей. Объединяло их одно — выражение скорби, горести и какой-то обречённости на лицах.
— Кто все эти люди? — спросил я у сопровождающего.
Тот, не оборачиваясь, пояснил:
— Известно кто: у многих, кто в казематах сидит, родня есть. Навещать заарестованных не возбраняется. Да и нам легче. На провиант ить денег отпускают мало. Вот и кормятся колодники с того, что родные приносят.
— А ежли родни вообще нет? Как таким быть?
— Не спрашивайте! Плохо, господа. Такие по улицам ходют, милостыней харчи добывают.
Я обалдело закрутил головой. Здешний режим содержания совсем не походил на современный мне. К узникам Петропавловки запросто ходит родня с улицы, передачки носит, причём с личной доставкой в камеру. Интересное кино. Не ожидал.
Навстречу торопливой походкой прошла женщина в чёрной монашеской рясе, которая прятала её фигуру. Мелькнуло бесцветное абсолютно невыразительное лицо из тех, что и запомнить-то невозможно.
— Она-то что здесь делает? — удивился я.
— Божий человек. Сирых навещает да убогих, тех, кому никакого вспомоществования нет. Лекарства приносит, провиант опять же.
— И что, никакого допроса и осмотра?
— Я же сказал: божий человек. Кто её осматривать будеть?
— Ну-ну, — усмехнулся я.
Мы подошли к одиночке, в которой держали Карташова. Возле дверей мялся молоденький солдатик. При виде капрала он вытянулся в струнку. Начальство, как же!
— Открывай, — велел ему наш сопровождающий. — На допрос велено доставить.
Солдат стал возиться с замком. Отомкнув, шагнул в сторону.
— Проходите.
— Что, судари, милости прошу, — сделал приглашающий жест капрал.
— После вас, — галантно раскланялся я.
Капрал понимающе ухмыльнулся в усы.
В камере нас ожидал сюрприз. Да что там: всем сюрпризам сюрприз!
Картина была невесёлой. На земляном полу, скорчившись, лежал покойник. В его груди торчал всаженный почти по самую рукоять нож. На нательной рубахе расплылось кровавое пятно.
Капрал снял с головы треуголку.
— Вот зараза! — зло произнёс я.
Иван машинально перекрестился. Он не мог оправиться от изумленья. Ну да, в закрытой охраняемой камере самого главного КПЗ страны неизвестная сволочь прирезала нашего Карташова. Причём сделала это недавно: покойник был совсем тёплый.
Капрал задумчиво посмотрел на мёртвое тело, а потом заорал во всю глотку:
— Эй, молодой! Бегом сюда!
В камеру ворвался перепуганный солдатик. Капрал схватил его за рукав и подвёл к трупу:
— Это что такое, а?
Караульный подавлено молчал, не отрывая взгляд от мёртвого тела.
— Я тебя снова спрашиваю: что это такое? — повторил капрал.
— Это… это, господин капрал, арестант, поручик Карташов.
— Вижу, что Карташов. Токмо почему он у тебя в таком состоянии пребывает? Тебя что, труп караулить ставили?
— Никак нет! Живого караулил. Он ещё жалился, что холодно в камере, печь просил истопить, а я отказал. Дров, говорю, у меня нет. Не выдали ещё. Живой он был, вашродь, как есть живой.
— Тогда кто его живота лишил? — капрал схватил солдата за грудки, подтянул к себе. — Ты? А ну, сказывай, покуда зубы тебе не выставил! Ты убил?
— Никак нет, — заверещал тот. — Никак нет! Не мог я его живота лишить! Зачем мне сие?!
— Говори, раззява, кто был у него, кого впускал?
— Никого не впускал, господин капрал, окромя монашки одной.
— Монашки! — дёрнулся я.
Мы с Иваном ринулись к выходу, расталкивая и пугая встреченных на пути людей. Пулей пролетели по коридору, выскочили на крыльцо.
Поздно. Монашки уже и след простыл.
Я горестно сплюнул и поплёлся назад в камеру. За спиной понуро пыхтел мой «братишка».
Люди в белых халатах обступили новичка, с любопытством осматривавшего всё вокруг. По их поведению чувствовалось, что новый человек тут — редкое явление. К тому же, все знали, что это племянник того самого Елисеева. Известие подогревало интерес к персоне. Сразу поползли шепотки.
— Коллеги, у нас пополнение. Прошу любить и жаловать Евгения Южина, нового сотрудника, — представил его профессор Орлов.
Он дружески обратился к Евгению:
— Коллектив у нас хороший, думаю, вы сработаетесь.
— Сработаемся, — уверенно заявил тот и протянул руку для знакомства:
— Евгений!