"Нет, – ответила она. – Он ушел. – Она откинулась на подушки рядом со мной. – Я снова Офелия. Я плыву по воде, и меня поддерживают только "крапива, лютик, ирис, орхидеи" [24] , и я никогда не погружусь «в трясину смерти». Ты даже не представляешь, каково мне".
"Отчего же? – возразил я. – Я вижу, что ты родилась на свет для вечной жизни, такая сладостная, очаровательная." – Я старался не заснуть, мне хотелось слушать ее.
"Поспи. Мужчины всегда хотят спать после этого. А женщины хотят болтать, по крайней мере, иногда. Я Офелия, плывущая в "рыдающем потоке", такая легкая, такая уверенная, словно "создание, рожденное в стихии вод". Меня не найдут до вечера, а может быть, и дольше. Я очень щедро расплачиваюсь со служащими отелей. Думаю даже, что они на моей стороне".
"Ты хочешь сказать, что и раньше это делала? Приходила сюда с другими?" – Сон у меня как рукой сняло. Я приподнялся на локте.
"Тарквиний, у меня большая семья, – сказала Мона, глядя на меня, ее волосы разметались по подушке изумительно красиво. – Одно время я задалась целью сойтись с каждым из своих кузенов. Мне это удалось столько раз, что без компьютера и не сосчитать. Конечно, это происходило не всегда в отеле. Чаще всего мы встречались ночью на кладбище..."
"На кладбище! – изумился я. – Ты серьезно?"
"Тебе придется понять, что я живу не как все. Большинство Мэйфейров не стремятся к нормальной жизни. Моя жизнь ненормальна даже по меркам Мэйфейров. А что касается этой цели – переспать со всеми кузенами – то я давно этим не занимаюсь. – Взгляд ее внезапно опечалился, и она с мольбой посмотрела на меня. – Ну да, признаюсь, я была здесь, в этой самой комнате со своим кузеном Пирсом, но это не имеет значения, Тарквиний, с тобой все по-другому – вот что важно. И с Пирсом я никогда не была Офелией. Я выйду за Пирса замуж, но никогда не буду Офелией".
"Ты не можешь выйти замуж за Пирса, ты должна выйти за меня. Моя жизнь тоже ненормальна, Мона, – сказал я. – Ты даже не представляешь, насколько она странная, так что мы с тобой, несомненно, рождены друг для друга".
"Нет, я представляю. Я знаю, что твой призрак повсюду ходит с тобой. Я знаю, ты всю свою жизнь прожил среди взрослых. Ты по-настоящему не знаешь детей. Вот что рассказал мне о тебе отец Кевинин. По крайней мере, это то, что я сумела из него вытянуть. Мне почти удалось затащить отца Кевинина в постель, но на последнем этапе он оказался непобедим. Таких, как он, называют хорошими священниками, хотя у него есть один недостаток – он любит посплетничать. Впрочем, конечно, тайна исповеди для него свята".
Глаза у нее были такие зеленые, что я едва ее слушал.
"Так это он предостерег тебя на мой счет? – спросил я. – Он сказал, что я ненормальный?"
Мона мило рассмеялась, а потом прикусила нижнюю губку, словно задумалась.
"Все как раз наоборот. Родственники задумали защитить тебя от меня. При этом они не хотят держать меня под замком. Вот почему я оказалась у парадных дверей дома, когда ты подъехал. Я теперь для них неуемная шлюшка. Мне нужно было увидеть тебя раньше, чем они. И я не единственная ведьма в нашем семействе".
"Мона, о чем ты? Что значит "ведьма"?"
"Ты хочешь сказать, что никогда о нас не слышал?"
"Слышал, конечно, но только хорошее – например, как доктор Роуан воплотила свою мечту, создав Мэйфейровский медицинский центр, или как отец Кевинин приехал на Юг, чтобы вновь поселиться в Ирландском квартале, где когда-то родился. Ну и далее в том же духе. Мы посещаем церковь Успения Богоматери, все время встречаемся с отцом Кевинином".
"Я расскажу тебе, почему отец Кевинин вернулся на Юг, – сказала Мона. – Он приехал сюда потому, что понадобился нам. Мне так много хотелось бы тебе рассказать, но я не могу. А когда я увидела тебя в "Гранд-Люминьер", когда я увидела, как ты разговариваешь с Гоблином и обнимаешь его, я подумала: Господи, ты ответил на мои молитвы, ты дал мне того, у кого есть собственные тайны! Только теперь я понимаю, что для меня это ничего не меняет. Не может изменить. Потому что я не могу рассказать тебе обо всем".
Она расплакалась.
"Мона, ты можешь рассказать все! Доверься мне полностью. – Я расцеловал ее мокрые щеки. – Не плачь, Мона, – взмолился я. – Мне невыносимо видеть, что ты плачешь".
"Я не сомневаюсь в тебе, Квинн, – сказала она, садясь в кровати. Тогда я тоже сел. – Я даже не уверена, что Офелия плачет в пьесе. Возможно, плач – это то, что не позволяет людям сходить с ума. Просто есть какие-то вещи, о которых нельзя говорить, – продолжила она, – и есть то, что никто не в силах изменить".
"А я всегда все говорю, – сказал я. – Поэтому ты и видела, как я обнимаю Гоблина. В определенном возрасте мне было бы очень легко больше никогда не обнимать Гоблина. Я мог бы отослать Гоблина прочь, туда, откуда он пришел. Но я никогда не делал из него тайны. Кроме него меня преследует одно привидение, а еще есть некто, кто поколотил меня. Таким образом я оказался в больнице. Я просто говорю то, что есть, и верю, мы все должны так делать".
Я потянулся к коробке с бумажными салфетками, что стояла на тумбочке, вынул одну и передал Моне, а второй салфеткой сам принялся промокать ей слезы.
"Я знаю, что женюсь на тебе, Мона, – внезапно произнес я. – Я знаю. Ты моя судьба".
"Квинн, – сказала Мона, промокая глаза, – этого никогда не будет. Мы можем провести вместе какое-то время, поговорить, побыть вдвоем, как сейчас, но по-настоящему соединить наши судьбы мы никогда не сумеем".
"Но почему?" – возмутился я. Мне было ясно, что если я ее потеряю, то буду потом жалеть всю жизнь. Гоблин тоже это понимал. Потому он и ушел без всяких споров. Он знал, что это сильнее меня, и не сказал мне ни слова.
Но я-то не забыл, на что теперь способен Гоблин. Он мог бы перебить все окна, если бы захотел. Он сам мне признался, что ему нравится быть злым. Имел ли я право рассказать Моне об этом? Следует ли мне вообще говорить кому-то об этом? В душе у меня шевельнулась паника, и я возненавидел себя за такое малодушие. Рядом с Моной мне хотелось быть настоящим мужчиной.