Первый из самых мрачных дней ее жизни наступил сразу после смерти Джулиена. Это случилось тогда, когда к ней явилась Мэри-Бет и осведомилась, не передавал ли ей что-нибудь из своих вещей Джулиен. Вернее сказать, не брала ли она что-нибудь из его комнаты. Эвелин, по своему обыкновению не проронив ни слова, отрицательно покачала головой. Мэри-Бет знала, что та говорила неправду, и поэтому спросила напрямик:
– Что тебе дал Джулиен?
Сидя на полу чердака и прислонясь спиной к закрытому шкафу, в котором находилась виктрола, Эвелин продолжала упорно молчать. Она не могла тогда думать ни о чем другом, кроме Джулиена. Мысль о том, что он только что испустил свой последний вздох, накрепко засела у нее в голове, не давая ей отвлечься ни на что постороннее.
Тогда она еще не знала о ребенке, которого носила под сердцем. О бедной ее дочурке Лауре Ли. По ночам Эвелин подолгу бродила по улице, страдая по Джулиену. И не решалась заводить виктролу, пока в доме на Амелия-стрит горел свет.
По прошествии лет, когда ушла в мир иной Стелла, у Эвелин как: будто открылась старая рана, как будто два дорогих ее сердцу человека слились в ее памяти в одно целое. С потерей двух своих возлюбленных она утратила в жизни тот единственный огонек, который освещал тайны ее жизни, утратила музыку, утратила само желание жить.
– Не пытайся заставить ее говорить, – заступился тогда за нее прадед. – Лучше уходи подобру-поздорову. Возвращайся в свой дом. Оставь нас одних. Мы не хотим, чтобы ты находилась здесь. Если в нашем доме осталось что-то от этого негодяя, я уничтожу это собственными руками.
Жестокий он был человек. И пожалуй, убил бы Лауру Ли и глазом не моргнул, если бы только это было в его власти. «Ведьмы!» – во всю глотку вопил он, когда входил в раж. Однажды он даже схватился за кухонный нож, угрожая отрезать Эвелин шестой палец. Она, бедняжка, тогда так кричала, что пришлось за нее вступиться Перлу и Авроре, а также прочим старикам из Фонтевро, свидетелям этой сцены.
Среди старшего поколения Мэйфейров хуже Тобиаса никого не было. По мерзости своего характера он превзошел всех и вся. Джулиена он возненавидел лютой ненавистью из-за выстрела в тысяча восемьсот сорок третьем году, который ненароком убил его отца, Августина Произошло это в Ривербенде, когда Джулиен был совсем ребенком, а Августин – молодым парнем. Сам же Тобиас еще ходил в детском платье – прежде маленьких детей, независимо от пола, обычно рядили в платья.
– Я видел своими глазами, как мой отец замертво упал возле моих ног! – любил повторять он.
– Я не хотел его убивать, – рассказывал Джулиен, когда они с Эвелин лежали на кровати. – Неужели я смог бы сознательно убить человека, зная, что это повлечет за собой такие последствия? Ведь теперь от нас в гневе и горечи отшатнулась целая семейная ветвь. И сколько мы ни пытались поправить дело, все было тщетно. Мы до сих пор разбиты на два вражьих лагеря. Один сосредоточен тут, а другой – вокруг вашего дома на Амелия-стрит. Мне всегда так горько об этом думать. Ведь я был тогда совсем мальчишкой, а этот кретин понятия не имел, как управлять плантацией. Мне приходилось стрелять в людей, и я никогда не испытывал от этого угрызений совести. Но в тот раз я вовсе не собирался этого делать. Честное слово, этого у меня в мыслях не было. Я не хотел убивать твоего прапрадеда Если хочешь, это была самая жестокая ошибка с моей стороны.
Однако его объяснения не слишком заботили Эвелин. Она ненавидела Тобиаса. Ненавидела всех стариков.
И, вот, надо же, ирония судьбы, любовь в ее жизнь принес один из таких стариков. Она пришла к ней не где-нибудь, а на чердаке Джулиена.
Затем последовали долгие ночи их романтических встреч, когда под покровом темноты она приходила в дом на Первой улице и по шпалере взбиралась наверх, в комнату своего возлюбленного. Находилась та довольно высоко, но Эвелин наловчилась залезать в нее довольно быстро. Раскачиваясь на лозе, она бесстрашно поглядывала на оставшуюся внизу мощенную камнем дорожку.
Ту самую дорожку, на которую замертво рухнула бедняжка Анта. Но когда она поднималась по обвитой лианами стенке, это несчастье еще не произошло. Две ужасные трагедии – смерть Анты и Стеллы – ждали их впереди.
Вспоминая о своем восхождении к окну Джулиен, Эвелин, казалось, всякий раз ощущала под своими ногами густые и мягкие, как пушистый ковер, листья лозы, на которые она опиралась.
– О, cherie, радость моя. Дикарочка моя, – не без восхищения восклицал Джулиен, поднимая окно, чтобы впустить ее внутрь.– Mon Dieu, детка Ты же могла упасть.
– Ни за что! – шепотом уверяла его она, ощущая себя в его объятиях в полной безопасности.
Даже Ричард Ллуэллин, мальчик, которого содержал Джулиен, об их отношениях никому не говорил ни слова, хотя многое мог порассказать. Правда, Ричард был приучен, прежде чем войти в комнату Джулиена, сначала стучаться в дверь. Много лет спустя Ричард Ллуэллин согласился поговорить с сотрудником из Таламаски, несмотря на то что Эвелин умоляла его этого не делать.
– Ну и что ты разболтал ему обо мне? – набросилась на него Эвелин, когда на следующий день Ричард явился к ней с визитом.
Ричард был слишком стар. Было очевидно, что он долго не протянет.
– Ничего, – ответил он. – Об этой истории я вообще ничего не говорил. Видишь ли, я боялся, что он подумает…
– Что? Что Джулиен был способен затащить в постель совсем ребенка вроде меня? – Она от души расхохоталась. – Тебе вообще не следовало затевать разговор с этим человеком.
Через год после этого случая Ричард умер, оставив ей в наследство свои старые пластинки. Должно быть, ему было известно о виктроле. Иначе зачем ему было оставлять ей старые пластинки?
Эвелин уже давно следовало отдать Моне маленькую виктролу, не церемонясь со своими ненормальными внучками, Алисией и Гиффорд. И угораздило же ее оставить и музыкальную шкатулку, и прекрасное ожерелье Гиффорд!
– Как тебе это только пришло в голову! – твердила она сама себе.
Как она могла сделать столь порочный выбор! Как могла оставить все Гиффорд и тем дать ей возможность извращенно все толковать и задыхаться от негодования, когда Эвелин произносила свое небезызвестное четверостишие.
– Зачем он настаивал, чтобы это осталось у тебя? – спрашивала ее Гиффорд. – Почему считал, что это возымеет на него какое-то действие? А потому, что он был колдуном. И ты это прекрасно знала. Таким же, как и все остальные.
Потом последовало ее ужасное признание в том, что она спрятала виктролу и жемчуг в доме на Первой улице, то есть вернула их на старое место.