Тауэри сделал паузу, чтобы проследить за озабоченной реакцией Ренделла. После этого он совершенно неожиданно сменил свой напористый стиль и начал уже успокаивать:
— Да не беспокойтесь. Все будет так, как я и обещал. Никакого вмешательства в ваши дела — разве что мы обнаружим нечто, пытающееся помешать вам или делу «Космоса». Я уверен, что никаких больше проблем не возникнет.
Он протянул свою лапищу.
— Ну что, мистер Ренделл, договорились? Насколько я понимаю, вы уже часть семьи. Остальным займутся наши юристы. Недель через восемь мы могли бы все закончить и подписать наш договор. После этого я приглашаю вас на банкет. — Он подмигнул Ренделлу. — Вы собираетесь сделаться обеспеченным человеком. Богатым и независимым. Верю, что так оно и будет. Мои поздравления.
Вот как все это произошло, и уже после ухода Тауэри, сидя в своем поворотном кресле с высокой спинкой, Стив Ренделл понял, что у него нет никакого выбора. Прощайте, Джим Маклафлин и Рейкеровский Институт. Приветствуем вас, Огден Тауэри и «Космос». Совершенно никакого выбора. Когда тебе тридцать восемь, а чувствуешь себя на сорок лет старше, ты уже не играешь в честную игру, призом в которой — тот самый единственный в жизни шанс. И понятно какой он — свобода и деньги.
Момент был паскудный, один из поганейших за всю жизнь, и теперь Ренделл сидел с привкусом блевотины во рту. Он пошел в свою личную туалетную комнату и прополоскал рот, уговаривая самого себя, будто съел что-то несвежее на завтрак. Потом он вернулся к столу, хотя лучше ему не стало, и как раз в этот миг по интеркому с ним связалась Ванда, сообщая о междугородном звонке Клер из Оук Сити.
Именно тогда ему стало известно, что у отца случился удар, что сейчас его отвезли в больницу, и что никто не знает, останется ли отец в живых.
После этого день превратился в суматошный калейдоскоп: какие-то встречи и дела следовало отменить, заказать билеты, устроить личные дела, сообщить о случившемся Дарлене, Джону Хокинсу и Теду Кроуфорду; была куча звонков в Оук Сити и толчея в аэропорту Кеннеди.
И только теперь до него дошло, что в Висконсине ночь, что сам он находится в Оук Сити, и на него смотрит сестра.
— Ты что, задремал? — спросила она.
— Нет.
— Вот и больница, — показала она пальцем. — Ты даже не представляешь, как я молилась за папу.
Ренделла занесло вправо, когда Клер свернула машину на заставленный машинами паркинг, узкой полоской протянувшийся вдоль фасада Больницы Доброго Самаритянина. Она заметила пустое местечко и направила машину к нему. Ренделл вышел и потряс руками, чтобы расслабить мышцы. Стоя возле автомобиля, он только сейчас заметил, что это был блестящий новенький седан «Линкольн Континенталь».
Когда Клер подошла, он указал ей на машину:
— Шикарная тачка, сестренка. Как это тебе удалось спроворить на зарплату секретарши?
— Если тебе так уж хочется знать, то я получила ее от Уэйна. — широкое, веселое лицо Клер пересекла морщина.
— У тебя замечательный босс. Надеюсь, что его жена хотя бы наполовину так же щедра к приятелям мужа.
— Да, с тобой тут ухохочешься, — Клер хмуро глянула на брата.
После чего она поспешила к окружной дорожке, ведущей меж рядами дубов к входу в больницу, а Ренделл, которому стало стыдно за то, что бросил камнем в стеклянный дворец сестры, поплелся за ней.
* * *
РЕНДЕЛЛ СИДЕЛ В ОТДЕЛЬНОЙ ПАЛАТЕ, куда уже час назад из отделения реанимации поместили его отца. Он сидел на стуле с неудобной прямой спинкой, над ним на полке стоял неподключенный телевизор, и на стенке висела обращенная к кровати сепия в рамке — репродукция изображения Христа. Сейчас, практически полностью лишенный эмоций, одна нога на другой, он почувствовал, что правая нога затекла, и сменил позу. Ренделл чувствовал себя уставшим, и еще ему страшно хотелось курить.
С огромным усилием он попытался включиться в суету, происходящую у отцовской кровати. Но взгляд его, как бы притягиваемый магнитом, возвращался к кислородной палатке и лежащему внутри, покрытому простыней телу.
Самым потрясающим и ужасным был первый взгляд на отца. Ренделл входил в палату, храня в памяти образ отца, оставшийся после того, когда виделся с ним в последний раз. Его отец, преподобный Натан Ренделл, оставался импозантной фигурой даже в свои семьдесят с лишним лет. В глазах сына он всегда представлялся личностью, не менее величественной, чем патриархи со страниц Исхода или Второзакония. Подобно Моисею в его последние годы «глаза его были незатуманены, и силы не отпускали его». Его буйные белоснежные волосы покрывали крутой лоб, у него было длинное, с правильными чертами, открытое, всепрощающее лицо со спокойными синими глазами; вот разве что нос был кривоват. Ренделл никогда не помнил отца без глубоких морщин, которые покрывали его лицо и сейчас, но они лишь придавали ему значительности, хотя сам он никогда не был авторитарным типом. Преподобный доктор Ренделл обладал чем-то неуловимым, его окружала некая аура трудноопределимая, но в чем-то очень личная, таинственная и мистическая, уверяющая вас в том, что ее обладатель один из избранных, находящихся в постоянной связи с Господом Нашим, Иисусом Христом, посвященных в Господню мудрость и намерения. Его прихожане — методисты, во всяком случае, некоторые, верили, будто их преподобный Натан Ренделл обладает этими достоинствами, а через них верили в него самого и его Бога.
Таким был витражный образ отца, с которым Ренделл вошел в палату, но сейчас представление это рассыпалось на глазах. То, что Ренделл видел за пологом кислородной палатки, было развалиной, издевкой над человеческим существом, нечто похожее на ссохшиеся и морщинистые головы египетских мумий или же чудовищные людские оболочки в Дахау. Блестящие белоснежные волосы посеклись, потускнели и сделались желтыми. Лишенные разума глаза были полуприкрыты пронизанными сосудами веками. С лица были стерты всяческие эмоции, оно было запавшим и тусклым. Дышалось старику с трудом, в груди что-то хрипело. Казалось, что из всех возможных мест на теле торчат иглы и трубки.
Для Ренделла было ужасным видеть этого близкого, родного ему по крови и плоти человека, на которого он так надеялся, которому так верил и любил — сейчас же вынужденного вести столь беспомощное, растительное существование.
Но через несколько минут Ренделл собрал всю волю в кулак; борясь со слезами, он уселся на стул и за целый час даже не шелохнулся. Возле кровати суетилась медсестра со славянскими чертами лица, возможно полячка, все время она была занята трубками, висящими на штативах сосудами и настенными графиками. Через какое-то время, Ренделл не мог сказать точно — минут через тридцать или что-то около того — в сопровождении личной медсестры пришел доктор Морис Оппенгеймер. Солидный, полный мужчина, уже переваливший за свои средние лета, двигался с отработанной легкостью и уверенностью. Ренделла он встретил скорым рукопожатием, словами сочувствия и обещанием вскоре сообщить о состоянии пациента.
Какое-то время Ренделл следил за тем, как врач обследует его отца, а потом, уже совершенно обессилев, он закрыл глаза и попытался вспомнить соответствующую обстоятельствам молитву. Но в голову пришло только «Отче наш иже еси на небеси, да святится имя Твое…», а больше ничего он вспомнить не мог. Его мысли, перебирающие события сегодняшнего дня, совершенно неожиданно остановились на фантастической груди его секретарши Ванды, после чего вернулись ко вчерашнему вечеру, когда он целовал совершенно реальные груди Дарлены, но потом, устыдившись, Ренделл заставил себя подумать об отце в его нынешнем состоянии. Он вспомнил, что в последний раз проведывал отца и мать два года назад, а перед тем не виделся с ними тоже целый год.