— Такой карлик? Помню, помню. Почему вас интересует Джадвей? Пишете что-нибудь или как?
— Отвечу откровенно. Я адвокат и защищаю книгу Джадвея «Семь минут» на процессе в Лос-Анджелесе.
— А, тот процесс… — На лице О'Фланагана мелькнула тревога. — Читал, читал… Так вы адвокат? По-моему, из вас там делают котлету. Из вас и… бедного Джада.
— Поэтому я и пришел к вам за помощью. Говорят, что вы были одним из самых близких друзей Джадвея.
— Поэтому я и не собираюсь говорить о нем, Барретт. Я поклялся после его смерти. Его… довели до самоубийства. Джад заслуживает, чтобы его прах покоился в мире. Он заслуживает хотя бы покоя.
— Цензоры не дадут его праху покоиться в мире. Я хочу защитить его, не только спасти книгу и освободить ее, но и заставить уважать его имя. Боюсь, сейчас я в тупике, и мне нужна ваша помощь. — Барретт посмотрел на О'Фланагана, который молча пил бренди. — Мистер О'Фланаган, вы дружили, не так ли?
— Единственный друг, которому он доверял, за исключением Касси Макгро. Скажу вам больше: я горжусь его дружбой. Я знал его. Я знал Джада и Касси, был их другом. Мы познакомились у Сильвии Бич в ее «Шекспир и компания» на рю де л'Одеон, двенадцать. Хемингуэй, Паунд, Фицджеральд, все они околачивались там вместе с Джойсом. Я однажды пришел туда и познакомился с Джадвеем и Касси.
— Когда это было?
— Летом тридцать четвертого, когда он писал книгу.
— Кристиан Леру показал, что Джадвей написал ее за три недели.
— Леру дерьмо. Он вам скажет все, что угодно, за несколько долларов.
Сердце Барретта радостно екнуло.
— Вы хотите сказать, что он солгал под присягой?
— Нет, — возразил О'Фланаган, делая очередной глоток. — Я просто говорю, что он не всегда придерживался правды. Он мне никогда не нравился, и я не хочу о нем разговаривать.
— Так что, большая часть его показаний была правдой?
— Да.
— И рассказ о смерти Джадвея?
— В основном да. Книга вышла. У дочери одного из друзей Джадвея возникли неприятности, и этот друг обвинил Джадвея, потому что тот написал «Семь минут». Потом у Джадвея возникли трения с родителями. Он был очень чувствительным и впал в хандру. Об этом уже говорили на суде.
— Когда он убил себя?
— В феврале года тысяча девятьсот тридцать седьмого от Рождества Господа нашего. Аминь.
— В феврале тысяча девятьсот тридцать седьмого года? Я как раз пришел уточнить эту дату.
Когда Барретт достал из портфеля книгу доктора Эберхарта, О'Фланаган подозрительно покосился на него. Майк открыл книгу на нужной странице и показал О'Фланагану отмеченный абзац.
Закончив читать, О'Фланаган поднял глаза.
— Ну и что?
— Доктор Эберхарт сказал, что узнал об этом от вас.
— Может, и от меня.
— Тогда объясните мне, пожалуйста. Джадвей умер в феврале тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Как он мог слушать репортаж о бое на звание чемпиона мира среди тяжеловесов, который состоялся четыре месяца спустя? Как он мог прочитать книгу Миллера, которая была опубликована два года спустя?
О'Фланаган тупо уставился на Барретта, поднес к губам стакан и сделал медленный глоток. Потом поставил стакан.
— Может, этот Эберхарт не расслышал меня.
— Мистер О'Фланаган, даже если он вас неправильно расслышал, магнитофон не мог расслышать вас неправильно. Он записал разговор с вами на магнитофон и прокрутил его мне по телефону два часа назад.
— Ну, тогда, может, я ошибся. Наверное, в тот вечер я перебрал.
— Эберхарт сказал, что вы были трезвый, как стеклышко.
— Откуда он знал, черт побери?
— Ваш голос показался и мне трезвым.
— Вы знаете, что самыми трезвыми являются самые пьяные люди на земле, и наоборот? — фыркнул О'Фланаган. Потом выпрямился. — Скорее всего, я запутался в датах. Память подводит. Это единственное объяснение. Я хочу еще выпить.
Барретт поймал официанта за рукав и заказал третье двойное бренди для О'Фланагана и второе виски для себя.
— Мистер О'Фланаган, не могли вы ошибиться и в дате смерти Джадвея? Может, он умер позже, скажем, в тридцать девятом или сороковом году, а не в тридцать седьмом?
— Нет, я это точно помню. Я запомнил панихиду. После смерти я много времени проводил с Касси.
Когда принесли стаканы, О'Фланаган взял свой, а Барретт не обратил на выпивку ни малейшего внимания. Он решил пойти по новому следу.
— Вы были с Касси… — повторил он. — А с ней что случилось?
— Она уехала из Парижа. Там ее больше ничто не держало, — ответил О'Фланаган между глотками. Его язык начал заплетаться. — Она вернулась в Америку. На Средний Запад, кажется.
— Что случилось с ее ребенком?
— С Джудит? Лет десять назад я получил от нее открытку. Она уезжала в Калифорнию, чтобы выйти замуж. Больше я о ней ничего не знаю.
— Не знаете, куда именно в Калифорнию?
— Откуда мне знать?
— Существуют доказательства, что Касси Макгро в конце концов вышла за кого-то замуж и жила в Детройте. Вы что-нибудь знаете об этом?
— Я знаю, что она вышла замуж и вскоре овдовела. Но кроме этого я ничего больше не знаю. Мне неизвестно, что с ней было потом. Наверное, давным-давно умерла. После смерти Джадвея жизнь для нее потеряла всякий смысл. — Он пьяно покачал головой. — Это была идеальная пара. Он высокий, похож на больного туберкулезом, как Роберт Льюис Стивенсон. Она красавица, настоящая баба. Вся Касси в его книге. Мы здорово веселились, взявшись за руки, гуляли по набережным Сены и читали стихи. У них были любимые. Одно я даже запомнил. — Прислонив голову к стене и закрыв глаза, он сказал: — Пьетро Аретино, эпоха Ренессанса.
После паузы начал негромко декламировать:
Пусть человек трахается после смерти, кричу я.
Давайте трахаться до смерти и потом воскреснем,
чтобы продолжать.
С Евой и Адамом, которым было суждено умереть.
От этого затраханного яблока и плохого счастья.
Он открыл глаза.
— Аретино написал его четыреста лет назад, и мы декламировали его. Это было любимое стихотворение.
— Чье любимое? Джадвея?
— Нет, Касси.
Барретт видел, что О'Фланаган вот-вот перестанет ворочать языком и ему следует торопиться.
— Мистер О'Фланаган, не хотели бы вы выступить свидетелем защиты на процессе? Мы бы вам щедро заплатили за время и хлопоты.
— У вас не хватит денег, Барретт. На земле еще не отчеканили столько монет, чтобы заставить меня говорить о Джадвее.