— Не знаю, — пожала плечами бабушка. — У него есть свои тайны, которые мне неведомы. Но пока играет музыка, я хочу тебя кое о чем предупредить. Прошу, слушай внимательно. Даже в мыслях я боялась признаваться себе в том, что открою тебе сейчас: когда он получит то, что хочет, он уничтожит всю нашу семью.
— Но почему? — прошептал я.
— Сама не знаю, — сурово и веско произнесла бабушка. — Но именно этого я боюсь больше всего на свете. Ибо я думаю — нет, чувствую нутром, — он любит нас, нуждается в нас и одновременно нас ненавидит.
Лишившись от изумления дара речи, я размышлял над ее словами.
— Полагаю, он сам этого не осознает, — продолжала бабушка. — Или, по крайней мере, не желает, чтобы об этом проведал кто-нибудь из нас. Чем больше я размышляю о судьбе нашего рода, тем крепче убеждаюсь в том, что ты послан нам с особой целью. Именно тебе предстоит передать сестре, этой несмышленой малышке в колыбели, все, что ты от меня услышишь. Господь свидетель, Маргарита слишком легкомысленна. Она ничего не желает знать и в своем ослеплении вообразила, что управляет миром. А я уже так стара, что страшусь адского пламени. Быть может, поэтому общество трехлетнего херувимчика приносит мне такое утешение.
— Вы говорили, grand-mere, что больше всего на свете он жаждет обрести плоть, — вернул я бабушку к особенно занимавшей меня теме.
Помню, впрочем, мне очень польстило, что меня назвали херувимчиком, и я был не прочь услышать дальнейшие похвалы своему очарованию и прелести. Однако вопросы куда более сложные тревожили мой детский разум.
— Что это означает — обрести плоть? — вопрошал я. — Неужели он и правда станет человеком? Но каким образом? Будет ли он вновь рожден, или воспользуется телом умершего, или…
— Нет, — прервала поток моих вопросов бабушка. — Он заявляет, что знает свой удел. Утверждает, что носит в самом себе зачаток нового существования. И настанет день, когда ведьма и мужчина, совокупившись, создадут магическую завязь, из которой он выйдет в этот мир. Он уверен также, что мир примет его и отнесется к нему доброжелательно.
— Отнесется к нему доброжелательно… м-да-а, — протянул я, задумавшись. — Но вы сказали, бабушка, он уверен в том, что вновь обретет плоть. Следовательно, он уже существовал во плоти?
— Это было давно, очень давно, и я не могу сказать тебе, в каком именно обличье он пребывал. Полагаю, он совершил немало прегрешений. И посему обречен существовать в эфемерной форме, страдая в одиночестве под грузом своих знаний. Но он не согласен с подобным приговором и никогда с ним не смирится. Он ждет появления в нашей семье сильной ведьмы, которая станет для него тем, чем была Дева Мария для Христа. Сосудом для воплощения.
Поразмыслив над всем, что услышал, я глубокомысленно изрек:
— Значит, он не дьявол.
— Почему ты так считаешь? — удивилась бабушка, словно мы с ней не обсуждали только что этот вопрос.
— Потому, — ответил я, — что, если дьявол и правда существует — а в этом я, кстати, далеко не уверен, — у него есть более важные занятия.
— Ас чего это ты, мой мальчик, решил усомниться в существовании дьявола?
— Я читал Руссо, — с гордостью сообщил я. — Согласно его философии, все зло в мире — от человека, а не от дьявола.
— Что ж, — усмехнулась бабушка, — может, со временем ты прочтешь труды еще какого-нибудь философа и изменишь свои взгляды.
На этом наш разговор закончился.
Но, прежде чем бабушка отошла в иной мир — а это случилось вскоре после описанной здесь беседы, — она успела немало поведать мне о Лэшере. Излюбленным способом, посредством которого он расправлялся со своими жертвами, был страх. Приняв человеческое обличье, он по ночам вгонял в ужас кучеров и всадников и вынуждал их сворачивать с дороги и тонуть в болотах. Подчас ему удавалось испугать даже лошадей — лучшее доказательство того, что в эти мгновения он действительно был материален.
Если надо было проследить за любым из смертных, будь то мужчина или женщина, никто лучше Лэшера не мог справиться с подобной задачей. В своей удивительно непосредственной, почти ребя— i ческой манере он рассказывал не только о делах, но и о помыслах предмета своих наблюдений. Однако выражения, которыми он пользовался при этом, были весьма своеобразны и требовали осторожного толкования.
Разумеется, Лэшер не знал себе равных и в воровстве. Как правило, он похищал мелкие вещи, хотя иногда добычу его составляли банкноты на значительную сумму. Он обладал умением входить в тело смертного — правда, на непродолжительное время, — с тем чтобы видеть его глазами, слышать его ушами, осязать его кожей. После подобных опытов он обыкновенно чувствовал себя предельно утомленным и измученным и нередко в припадке бешеной злобы и зависти убивал несчастного, чье тело только что покинул. Это означало, что помогать ему в таких выходках следовало с крайней осмотрительностью, ибо невинный обладатель тела, в которое он входил, зачастую подвергался уничтожению.
Мари-Клодетт сообщила, что подобная неприятность уже случилась с одним из ее многочисленных племянников, а моих кузенов. После этого прискорбного случая она взяла за правило следить за Лэшером и научилась подчинять его своей воле. Иногда она подолгу изводила призрака молчанием, закрыв глаза и делая вид, что не слышит ни единого сказанного им слова.
— Помучить его не так уж трудно, — поделилась она со мной. — Ведь он наделен способностью чувствовать, обижаться, плакать. Откровенно говоря, вот уж кому я не завидую, так это ему.
— Я тоже, — откликнулся я.
— Никогда не презирай его и не позволяй себе над ним насмехаться, — посоветовала бабушка. — Иначе он проникнется ненавистью к тебе. Всякий раз, когда его видишь, отводи взгляд.
Вот уж нет, усмехнулся я про себя, но счел за благо промолчать.
Примерно через месяц бабушка умерла.
Когда это случилось, мы с Октавием находились в болотах. Нам захотелось пожить на лоне дикой природы, на манер Робинзона Крузо. Вытащив на твердую землю нашу утлую плоскодонку, мы разбили лагерь. Затем Октавий отправился на поиски хвороста, а я попытался разжечь костер из тех нескольких веток, что оказались у меня под рукой. Как я ни старался, попытки мои оставались безуспешными.