— Пора идти в замок, — восклицали прихожане. — Настало время для пира, который ежегодно устраивает глава клана.
Неожиданно несколько крепких деревенских парней подхватили меня и подняли над толпой.
— Теперь мы готовы сразиться даже с силами ада, — восклицали преисполненные решимости люди. — Во имя Господа и истинной веры мы готовы пожертвовать жизнью.
Я был рад тому, что меня несут на руках, ибо музыка, громкая, воодушевленная, захватила меня столь полно, что я перестал ориентироваться в пространстве и вряд ли смог бы идти сам. И все же, несмотря на то что я пребывал во власти музыки, когда меня проносили через центральный неф, я не забыл повернуть голову вправо и посмотреть на изображение своего святого.
Завтра, на восходе солнца, я приду к тебе, святой Эшлер, мысленно пообещал я. Не оставь меня своим покровительством, святой Франциск. Если я поступил правильно, пошли мне знамение. В следующее мгновение я забыл обо всем, зачарованный музыкой. К счастью, долг мой был исполнен, и теперь я мог с полным правом восседать на плечах рослых деревенских жителей, которые вынесли меня из церкви и по заснеженной тропе устремились сквозь окутавшую все вокруг тьму к ярко освещенному факелами замку.
Трапезный зал замка был щедро убран зелеными сосновыми ветвями, как и в тот вечер, когда я оказался здесь впервые. Во всех канделябрах горели толстые восковые свечи. Когда меня опустили перед громадным пиршественным столом, я заметил, что в очаге уже полыхает рождественское полено.
— Гори, гори ясно, гори все двенадцать дней и ночей Рождества, — запели пришедшие со мной люди. И вновь волынки и барабаны подхватили их песню. В зал вошли слуги с кувшинами вина и огромными тарелками, на которых дымилось мясо.
— Рождество Христово настало, и сейчас мы предадимся веселью, — торжественно провозгласил мой отец. — Времена, когда мы влачили свои дни в страхе, остались в прошлом.
Слуги внесли огромное блюдо, на котором красовалась жареная голова кабана. За ней последовали жаренные на вертелах бараны. Вокруг себя я видел лишь счастливые и довольные лица. Веселились все — мужчины, женщины в нарядных платьях, дети, которым не сиделось за столом. Многие из них уже соскочили с деревянных скамей и пустились в пляс. Пример оказался настолько заразительным, что вскоре все пирующие позабыли об угощении, образовали огромный круг и принялись отплясывать старинный народный танец.
— Ты не обманул наших ожиданий, Эшлер, — произнес отец. — Благодаря тебе Спаситель вновь снизошел к нам. Храни тебя Господь, сын мой.
Я сидел за столом в каком-то блаженном оцепенении, наблюдая за танцующими. В голове грохотали барабанные раскаты. Я наблюдал за волынщиками, в который уже раз поражаясь их искусству, ибо они плясали вместе со всеми, но при этом ни на минуту не прекращали играть, что требовало немалой ловкости. Я видел, как большой круг танцующих разбился на несколько маленьких. Запах пищи был таким густым, что голова у меня начала кружиться еще сильнее. Огонь в очаге горел так ярко, что на него было больно смотреть.
Я опустил веки и откинул голову на спинку кресла. Не знаю, сколько времени я просидел так, прислушиваясь к доносившемуся со всех сторон смеху, к музыке и пению празднующих великое событие людей. Кто-то протянул мне кубок с вином, и я осушил его одним залпом. Кто-то положил кусок мяса на мою тарелку, и я съел его. Ведь в эту рождественскую ночь, ночь величайшего праздника, я мог на время позабыть заветы святого Франциска и есть все, что пожелаю.
А потом, хотя глаза мои по-прежнему оставались закрытыми, я вдруг явственно ощутил, что атмосфера в зале изменилась. Поначалу я решил, что пирующие немного утомились и это лишь временное затишье. Но нет, в голосах барабанов теперь явственно слышалась угроза, а песни волынок вдруг исполнились печали.
Я открыл глаза. Люди, совсем недавно предававшиеся веселью, теперь погрузились в молчание. Возможно, подобно мне, они были заворожены музыкой. Я сам не мог понять, в чем причина подобного воздействия, но чувствовал: стоит мне попытаться встать — и я едва ли удержусь на ногах. Теперь я отчетливо разглядел музыкантов. На лицах барабанщиков застыло сосредоточенное выражение, багровые от выпитого вина лица волынщиков казались грустными, даже угрюмыми.
И музыка, которую они извлекали из своих инструментов, отнюдь не походила на праздничные рождественские мелодии. В ней слышался отзвук неутоленных желаний, темных, пугающих, почти безумных. Я попытался отбросить наваждение и подняться, но музыка была сильнее меня. Музыканты позабыли о мелодии, и лишь одна тема, настойчиво повторяясь вновь и вновь, властно проникала в сознание и целиком подчиняла себе души.
А потом я ощутил знакомый волнующий аромат. А-а-а, так всему виной моя сестра, решил я про себя. Никто, кроме меня, не знал, что распространяемый ею запах разжигает в душе смутный огонь вожделения.
Но тут все, кто был в огромном зале, казалось, одновременно тяжко вздохнули. Некоторые в испуге прижались к стенам, другие отворачивались и закрывали лица ладонями.
— Что случилось? — громко спросил я.
Отец мой замер, вперившись взглядом в пространство, и, судя по всему, не слышал моих слов. То же самое происходило с моей сестрой Эмалет, со всеми нашими родичами и прочими гостями. Барабаны гремели все громче и назойливее. Волынки стонали и жаловались.
Запах становился все более явственным. Я делал отчаянные усилия, чтобы удержаться на ногах. И тут в зал вошли люди, облаченные в черно-белые одежды. Их было немного — всего лишь несколько человек.
Я знал, кто носит подобные строгие костюмы. Знал, кто питает пристрастие к глухим сюртукам и жестким белым воротничкам. В наш замок проникли пуритане. Как видно, они явились, дабы объявить нам войну.
Они шли сплоченной группой, едва не касаясь друг друга плечами, словно что-то — или кого-то — скрывали между собой.
Судя по отрешенным лицам волынщиков и барабанщиков, они тоже находились в плену у собственной музыки.
Мне хотелось крикнуть: «Протестанты идут!» Но язык словно присох к нёбу.
Наконец люди в черном разомкнули свой тесный круг. Оказалось, что в центре его стоит крошечная женщина с огромным горбом на согбенной едва ли не пополам спине. Огромный рот женщины был растянут в улыбке, глаза зловеще сверкали.
— Талтос, Талтос, Талтос! — пронзительно завизжала она и устремилась ко мне… И только тогда до меня дошло, что возбуждающий аромат исходил от нее, а вовсе не от сестры! Эмалет попыталась броситься ко мне, но отец схватил ее и заставил опуститься на колени. Она пыталась вырваться, но он крепко держал ее за плечо, не давая подняться.