«Ох, ладно, не надо беспокоиться о выходе, пока не почувствуешь себя лучше. Тогда я смогу встать и увидеть какое-нибудь другое отверстие, что-нибудь вроде перехода или, возможно, окно. Все же сюда поступает свежий воздух».
Надо только немного отдохнуть, подумал он, снова прислоняясь к Томми и прижимаясь лбом к его руке, – отдохнуть и подумать, что делать дальше. Абсолютно нельзя допускать и мысли о том, что можно умереть подобной смертью, таким молодым, вот так, в этой темнице, брошенным сюда стаей порочных священников и монахинь… Нет, это невозможно… Да, отдых. Не надо ставить перед собой всю задачу сразу и искать решение. Отдых…
Он отключился. Как глупо, что Томми совершенно прервал отношения со своей мачехой, сказав ей, что не хочет иметь с ней никаких контактов в будущем. Ну конечно же, это могло продолжаться почти шесть месяцев или даже год. Нет, банк будет следить за ними. Банк Томми, его банк, когда он не выпишет ежеквартальный чек… А когда это будет? Нет, это не может стать их окончательным решением – похоронить людей заживо в этом кошмарном месте!
Его разбудил какой-то странный шум.
Шум повторился снова, потом еще раз… Он знал, что шум был настоящий, но не мог идентифицировать его. Проклятье, в этой глубокой тьме он не мог определить даже направление. Он должен прислушаться. Надо попытаться мысленно нарисовать звуки. И он это сделал.
Кирпичи укладывали по порядку, и известковый раствор стягивал их толстым слоем. Кирпичи и известковый раствор, там, у самого верха.
– Но ведь это абсурд, совершенный абсурд. Это средневековое наказание, абсолютно возмутительное! Томми, проснись, Томми!
Он был готов закричать снова, но это было слишком унизительно: эти подонки могут услышать его, услышать, как он рычит, поняв, что они закладывают кирпичами свою проклятую дверь.
Он тихо плакал, прислонившись к руке Томми. Нет, то было временное наказание, чтобы они почувствовали себя несчастными, раскаявшимися, прежде чем передать их властям. Они не собирались бросать их здесь, оставлять на верную гибель! Это было некоего вида ритуальное наказание, предназначенное лишь для того, чтобы напугать их. Разумеется, ужасная его часть заключалась в том, что Томми умер! Но все же он был бы рад сказать, что это был всего лишь несчастный случай. Когда они появятся снова, он должен продемонстрировать полную готовность к сотрудничеству. Все должно быть нацелено на то, чтобы выбраться отсюда!
«Я не могу умереть подобным образом, это немыслимо, что я должен погибнуть, как Томми. Поплатиться всей своей жизнью, оставить все мечты только за то, чтобы удостоиться великой чести – мельком взглянуть на Стюарта и на Тессу…»
Где-то в глубине разума он сознавал, что допустил ужасные ошибки в своих логических построениях, но продолжал конструировать свое будущее: их приход, их оправдание, что они намеревались только слегка напугать его и что смерть Томми – это несчастный случай, они не представляли себе, что падение может оказаться столь опасным, сколь глупо это было с их стороны быть столь убийственно мстительными. Он должен быть наготове, оставаться спокойным; возможно, следует немного поспать, прислушиваясь к звукам укладываемого кирпича и известкового раствора. Но эти звуки прекратились. Дверь, возможно, заложили окончательно, но это не имело значения. Должно быть, существуют другие способы проникнуть в эту темницу и другие способы выйти из нее. Позже он займется ими.
Что касается данного момента – лучше всего прижаться к Томми, просто прислониться к нему и ждать, пока прекратится в душе паника и он сможет думать, что делать дальше. Ох, как глупо с его стороны забыть о зажигалке Томми! Томми никогда не курил, но носил с собой эту модную зажигалку и пугал хорошеньких девушек, подносивших сигареты к губам.
Он ощупал карманы Томми и нашел ее в пиджаке: маленькую золотую зажигалку. Теперь остается молиться Богу, чтобы в ней оставался сжиженный газ или картридж с бутаном – словом, то, что заставляет ее гореть.
Он медленно сел, опершись левой рукой на что-то грубое, и почувствовал острую боль. Щелкнул зажигалкой. Маленький язычок пламени брызнул, а потом стал длиннее. Свет разрастался вокруг него, и он видел теперь маленькие камеры, глубоко уходящие в землю.
А зазубренные предметы, крошащиеся при соприкосновении с ними, были костями – человеческими костями! Здесь, возле него, лежал череп с уставившимися на него глазницами, а подальше – еще один. О боже! Кости настолько старые, что некоторые уже давно обратились в прах. Кости! И мертвое, внимательно смотрящее лицо Томми с запекшейся струйкой крови в углу рта и на шее, куда она стекала вниз, за ворот. И перед ним, и позади него – кости!
Он уронил зажигалку, руки взлетели к голове, глаза закрылись, рот распахнулся в неуправляемом оглушающем крике. Здесь не было ничего, кроме звука и тьмы, звука, опустошающего его, несущего весь его страх и ужас к небесам… И он знал в глубине души, что с ним все будет в порядке, если он не прекратит кричать, но позволит крику звучать все громче и громче – вечно, не прекращаясь.
В самолете редко удается полностью отстраниться от внешнего мира. Даже в этом самолете, столь роскошно зачехленном, с глубокими креслами и большими столами, вы ни на одну минуту не забываете, где находитесь. Вы знаете, что летите на высоте тридцати восьми тысяч футов над Атлантикой, и ощущаете небольшие подъемы и спуски, когда самолет, как бы оседлавший ветер, скорее напоминает громадное судно, летящее по морю.
Они устроились в трех креслах, сгруппированных вокруг круглого стола. Подобно трем вершинам невидимого равностороннего треугольника. Одно кресло было явно специально сделано для Эша. Поднявшись на борт, он остановился у этого кресла и жестом предложил Роуан и Майклу занять два других. Остальные кресла, расположенные вдоль стен салона с иллюминаторами, оставались пустыми. Большие, повернутые вверх подлокотники, подобно рукам, одетым в перчатки, ждали, чтобы поддержать вас крепко и прочно. Одно из них тоже было больше других. Для Эша, несомненно.
Цвета были различных оттенков коричневого и золота. Все имело обтекаемые формы, близкие к совершенству. Молодая американка, разносившая напитки, тоже воплощала собой совершенство. Музыка, возникавшая время от времени, – Вивальди – казалась столь же совершенной. Сэмюэль, удивительно маленький человек, спал в дальнем салоне, свернувшись калачиком на диване, и крепко держался за бутылку, которую принес из квартиры в Белгрэйв. Он требовал какого-то бульдога, которого слуги Эша никак не могли ему предоставить: «Ты сказал, Эш, что у меня будет все, что я пожелаю. Я сам слышал, как ты им это сказал. Так вот, я хочу бульдога! И я хочу бульдога немедленно».