– Я понимаю, что должен, – она встала на цыпочки, поцеловала его в щёку. – И понимаю, что я тебя не удержу. Но, Ит, он ведь даже разговаривать с нами не пожелал. Мы за всё время говорили два раза всего лишь, и он…
– Берта, мне это нужно. – Он не знал, как объяснить. Сутки, всего лишь сутки – и не увидеть Фэба? Нет, невозможно. Ему же обещали, что он сможет попрощаться со всей семьёй. Со всей! Хоть минуту… пусть даже не поговорить, хотя бы увидеть.
– Ладно. – Она отступила на шаг. – Ты только недолго… и не расстраивайся, хорошо?
– Я не буду, – пообещал Ит. – Родная, поверь, это всё ерунда.
– То, что он говорил, – не ерунда, Ит. Я просто не хочу, чтобы тебя…
– Берта, пожалуйста. – Он прижал руки к груди. – Я зайду на минуту и вернусь к вам. Я понял, всё понял. Правда.
– Ладно. Пойдемте наверх? Эй, ребята!.. Ну пошли, пошли. Успеете ещё, – позвала Берта. – Ри, у тебя голова на плечах есть? Что вы расселись на холодной земле, как маленькие дети? Кир, отдирай от себя эту рыжую пиявку, и пошли уже отсюда!..
* * *
Это была самая дальняя комната, и, как понял Ит, самая маленькая – ничего удивительного, если знать характер Фэба. Он прошёл по коридорчику, дотронулся до двери. Открылась, никто её не блокировал.
Фэб стоял у окна – Ит замер, во все глаза глядя на него.
Тот Фэб, которого он помнил, был стар, а этот – оказался молод, совсем молод. Таким Ит его никогда в жизни вообще не видел, да и не чаял увидеть. Короткие угольно-чёрные волосы, ореховые, с зеленоватым отливом глаза, широкие плечи, потрясающе красивые руки, и во всей позе, во всех движениях – давным-давно забытая кошачья грация, когда говорит, кажется, всё тело, всё естество. Наверное, такой Фэб в своё время и достался своей первой жене, ведь и он, и Гира были где-то в этом возрасте, когда встретились. Обоим было около ста пятидесяти, вспомнил Ит.
Фэб был одет просто – серая рубашка, явно из самых дешёвых, рукава закатаны по локоть, светло-коричневые брюки, какие-то тапочки… а, ерунда это всё. Ерунда! Господи, какой же он красивый!.. Спасибо, всемогущий, просто за то, что позволил увидеть – ведь и надежды на это не было, да и быть не могло…
– Это ты? – спросил Фэб.
Ит стоял, неподвижно глядя на него.
– Как ты мог… – В голосе Фэба звучала горькая злость. – Как же ты мог!.. Как ты посмел такое сотворить, ведь ты же знаешь, к чему это может привести! Ты за эти годы потерял разум?! Что ты наделал! Что вы наделали! И что теперь делать мне?! Вы, трое, сошли с ума?! И решили, что имеете право поступать – вот так?! Что если очень чего-то хочется, то можно идти на поводу у своих желаний, причём желаний низменных, тёмных? Вы нас троих сделали живыми игрушками, которые можно вытащить из небытия на свет, просто потому, что этого захотелось? Какая низость!.. Во что ты превратился за эти годы, Ит?! Уходя, я оставлял на этом свете тех, кого любил, светлых и чистых, а сейчас я, против своей же воли, вижу – что?! Подлецов, решающих свои проблемы за счёт… за счёт чужой бессмертной души? – Он осёкся, задохнулся от гнева. – Как ты посмел… Бог никогда не простит такого. Ты погубил не только себя, ты…
Левый бок неожиданно стал горячим и мокрым, начал наливаться болью. Куртка стремительно набухала от крови, в глазах потемнело.
«Защиту пробило, – безучастно подумал Ит, продолжая смотреть на Фэба. – Обидно».
Всё в этом мире враньё, и даже обещание, что у него будут сутки, тоже оказалось враньём, наверное, и… Колени вдруг стали ватными, он почувствовал, что пол уходит из-под ног. Схватился рукой за стену. Ещё минуту посмотреть, пусть говорит что хочет, я просто посмотрю, и…
– …лишиться разума! Разума, души и терпения! Превратиться в чудовище, которое способно лишь…
Ноги больше не держали, и он медленно осел на пол, уже не слыша и не видя ничего.
* * *
Светло.
И боли нет.
Боли больше нет. Ощущения тела нет тоже, кажется, чуть-чуть ощущаются руки, точнее, правая рука, левая же отсутствует, на её месте – словно какой-то провал, пустота.
И – вот они, все.
В этой комнате сейчас были все.
Ри стоит у стены, обнимая за плечи Джессику, у которой на руках сидят Брид и Тринадцатый. Рядом Кир, возле которого стоит Берта, и какой же он высокий, и какая она маленькая… Скрипач сидит на краю кровати и гладит по руке, а лицо у него ужасно растерянное и несчастное. И даже Фэб здесь, у входа в комнату, безучастный и каменный Фэб, но лучше безучастный и каменный, чем мёртвый, правда?
Их всех пустили…
– Господи, как же ты нас напугал, – с упрёком сказал Скрипач. – Почему ты не сказал сразу?
– Потому что он псих, – проворчал Кир. – Драть тебя некому… было.
– Не ругай его, – попросила Берта. Тоже подошла, села рядом. – Ит, как это произошло?
Их всех пустили, а это значит…
– Произошло, по всей видимости, именно так, как он сказал, – заметил Ри. – Ит, ну зачем? Зачем было врать, что только рука?
Их всех пустили, а ведь ты знаешь, когда пускают всех. Это значит…
Он растерянно переводил взгляд с одного на другого. Наверное, надо что-то сказать, но в горле ком, и сказать никак не получается.
Огромная радость и огромное горе стояли сейчас столь близко, что он не мог даже осознать, где кончается одно и начинается другое. Вот они, все, здесь. Вся его семья, за каждого из которой он с легкостью пошёл бы на смерть, и шёл, когда было нужно, и не задумывался, что может быть иначе. Вот они, все, и можно смотреть на каждого, и каждый дорог, и в эту секунду каждый – рядом, совсем близко.
Но…
Их всех пустили, а всех пускают только в одном случае; и он слишком долго в этом всём жил, и слишком часто с этим сталкивался, и он-то знает, когда пускают всех.
Их всех пустили, потому что он умирает.
Он умирает, и поэтому нет боли, и они все оказались здесь.
Как же обидно…
И как горько от того, что совершенно нет времени, чтобы обнять каждого, чтобы сказать каждому, что он их любит…
Горло сдавило.
– Ты чего? – спросил Кир. – Псих, ты что?
Ит всхлипнул. Из глаз покатились слёзы. Как же так!.. Я всего-то просил, всего-то – сутки!.. И… почему…
– Я… умираю, да?.. – спросил он.
– С чего ты это взял? – опешил Скрипач. Очень натурально опешил, надо сказать. Кто-то другой, возможно, и поверил бы. – Родной, нет! И не думай даже!.. Ты что?
– Марку с Натали пришлось повозиться, но починили тебя отлично, всё в порядке, – Берта попробовала улыбнуться. Не получилось. – Левую почку, правда, удалили, но её можно пересадить через полгода, мы уже оплатили, клан даже дал часть денег на трансплантацию.