– Когда мы были молодыми, – произнес Эллиот, – твой отец и я, мы проводили много времени в Египте. Мы рылись в книгах, исследовали гробницы, переводили старинные тексты. Мы день и ночь рыскали среди песков. Древний Египет! Он стал нашей музой, нашей религией. Мы мечтали найти здесь некую тайну, некий секрет, который вывел бы нас из скучной повседневности и безнадежности человеческого бытия. Правда ли, пирамиды хранят нераскрытую тайну? Правда ли, египтяне знали магический язык, который был понятен самим богам? Какие еще нераскрытые гробницы спрятаны в этих холмах? Какая философия еще неизвестна людям? Какая алхимия? Или тайны создаются высокой культурой? Высокие знания и сами по себе являются тайной. Нам было страшно интересно, правда ли, что египтяне были такими мудрыми и загадочными, или это был самый обыкновенный грубый народ? Мы так и не узнали этого. Я и сейчас ничего не понимаю. Знаю только, что мы искали. Это был поиск, страсть. Поиск – ты понимаешь меня?
Джулия молча смотрела на Эллиота. Какой он старый! Какой печальный, обреченный у него взгляд! Он выбрался из кресла, подошел к ней и поцеловал в щеку. Так же изящно, как делал вообще все. И снова Джулии в голову пришла странная мысль, которая часто посещала ее в прошлом. Она могла бы влюбиться в него и выйти за него замуж – если бы не было Алекса и Эдит.
Если бы не было Рамзеса.
– Я боюсь за тебя, моя дорогая, – сказал Эллиот и ушел.
Ночь, одинокая безмолвная ночь. Лишь тихое эхо играющей внизу музыки. Теперь крепкий, здоровый сон без сновидений казался ей навсегда утраченной сладкой привилегией детства.
Светало. За огромной расплывчатой тенью от пирамид, за бесформенным сфинксом, широко раскинувшим на песке свои каменные лапы, простиралось бескрайнее розовое небо.
Слева виднелись туманные очертания отеля «Мэна-хаус». Кое-где в боковых комнатах еще горел слабый свет, но в отеле было тихо.
У самого горизонта ехал на верблюде одинокий мужчина в черном. Где-то далеко протяжно гудел паровоз.
Рамзес шел по песку. Холодный ветер развевал его балахон. Наконец он дошел до гигантского сфинкса и остановился между лапами, глядя на его разбитое каменное лицо, которое в древние времена было покрыто слоем ослепительно белой извести и дышало прекрасным покоем.
– Ты все еще здесь, – прошептал Рамзес на древнем языке, оглядывая руины.
Этим холодным ранним утром ему вспомнилось то время, когда все казалось простым и понятным, когда он был храбрым царем, который взмахом меча или дубинки, не раздумывая, убивал своих врагов. Когда он убил жрицу в пещере, чтобы никто никогда не узнал великую тайну.
Тысячи раз он задавался вопросом: что было бы, если бы он не совершил этого тяжкого греха – не убил невинную колдунью, чей смех до сих пор звучал в его ушах?
«Я не дурак, чтобы пить это».
Неужели он проклят именно из-за этого? Осужден на вечные странствия, как библейский Каин, отмеченный роковой печатью, навсегда разъединившей его с человечеством.
Он не знал. Он знал только одно: невозможно больше выносить это вечное одиночество. Он ошибся и будет ошибаться снова и снова. Теперь это ясно.
Что означала такая изоляция? Что каждая попытка вырваться из заколдованного круга окончится катастрофой?
Рамзес положил руку на грубую каменную лапу сфинкса. Песок здесь мягкий и глубокий, ветер поднимает его, песчинки забиваются под одежду и жестоко терзают глаза.
Он снова взглянул на изувеченное каменное лицо. Вспомнил, как когда-то совершал паломничество и подходил сюда в процессии. Услышал флейту и барабан. Почувствовал запах благовоний и услышал ритмичные песнопения.
Теперь он творил свою собственную молитву, но на том же древнем языке и в той же манере, которая была знакома ему с детства.
– Бог моего отца, моей земли! Посмотри на меня всепрощающим оком. Вразуми меня, научи, что мне делать, чтобы вернуться в лоно природы. Или мне уйти отсюда всеми презираемым, плачущим, кричащим о том, что я уже вдоволь настранствовался? Я не бог. Я понятия не имею о том, что такое созидание. И что такое справедливость. Но кое-что я все-таки понимаю. Тот, кто создал всех нас, тоже не очень-то справедлив. А если и справедлив, то его справедливость похожа на твою мудрость, о сфинкс. И это есть великая тайна.
Чем больше светлело, тем отчетливее и резче становилась огромная тень отеля «Шеферд». Рамзес и Самир подходили к нему – две молчаливые фигуры в балахонах.
Крытый черный фургон на четырех колесах подкатил к центральному входу. На асфальт сбросили туго перевязанные пачки газет.
Пока мальчишки разбирали утреннюю почту, Самир быстро вытащил газету из тугой пачки. Полез в карман за монеткой и кинул ее одному из мальчишек.
КРАЖА И УБИЙСТВО В МАГАЗИНЕ ОДЕЖДЫ!
Заглянув через плечо Самира, Рамзес тоже прочитал заголовок.
Мужчины молча переглянулись.
Потом они пошли прочь от спящего отеля – в поисках какого-нибудь кафе, где можно посидеть, подумать, узнать из газеты о новых преступлениях и прикинуть, что делать дальше.
Когда первые лучи солнца проникли сквозь тонкие занавеси, ее глаза были открыты. Какими прекрасными они казались ей – эти теплые руки божества, обнимающие и согревающие ее!
Ну и тупицы же эти греки! С чего они взяли, что кто-то вывозит солнце из-за горизонта на колеснице?
Ее предки знали: солнце – это бог Ра. Дающий жизнь, самый главный из всех богов. Без него другие боги немыслимы.
Солнце достигло зеркала – и дивный золотистый свет наполнил всю комнату, на мгновение ослепив Клеопатру. Она села в постели и легонько прикоснулась к плечу своего любовника, ощутив странную слабость. У нее закружилась голова.
– Рамзес! – прошептала она.
Теплый солнечный луч коснулся ее лица, тонких черных бровей и закрытых век. Она почувствовала его тепло на груди и на протянутой руке.
Покалывание, тепло, жаркое дыхание жизни.
Она встала с постели и неслышными шагами прошла по ворсистому зеленому ковру. Мягче травы, он полностью заглушал ее шаги.
Она остановилась у окна, глядя на площадь и на широкую серебристую ленту реки. Ладонью коснулась своей теплой щеки.
Какая-то живительная волна колыхнула все ее тело. Словно ветер поднял волосы и оторвал их от шеи – горячий ветер пустыни, ворвавшийся в коридоры дворца, обдувающий ее со всех сторон, проникающий внутрь.
Ее волосы зашелестели – словно кто-то водил по ним расческой.