Присугробившись, Служкин с трудом поднялся на ноги, оглянулся и увидел, как наверху одна за другой исчезают спины уходящих домой девятиклассников. Служкин начал обстоятельно отряхиваться. Кромка берега опустела. И вдруг сверху донесся крик:
— Виктор Сергеевич, вы перчатки забыли!..
Над обрывом стояла Маша и махала над головой его перчатками.
— Маша, не уходи! — вдруг закричал Служкин.
Маша опустила перчатки.
— Не уходи! — снова крикнул Служкин.
— Я жду вас, Виктор Сергеевич, — просто ответила Маша.
— Маша, давай прогуляемся! — орал Служкин, — Как будто у нас свидание!.. Я тебе сосну на цыпочках покажу!..
— Давайте, — засмеялась Маша. — Поднимайтесь.
Но Служкин неожиданно развернулся и, разгребая руками сугробы, двинулся к ледяному полю затона. Пропахав между старым дощатым пирсом и ржавой кормой полузатопленной баржи, Служкин выбрался на свободное пространство. Волоча ноги, он побрел прочь от берега по застругам. И с кручи Маше было видно, как дорожка его взрытых следов, ломаясь, складывается на плоскости затона в огромные буквищи: «МАША».
Потом Служкин, задыхаясь, поднялся наверх, подал Маше руку, и они пошагали по широкой тропинке, по самой верхотуре, и рядом, внизу и дальше вширь — до свинцовых полос у горизонта, — разлеталась и гудела нереально просторная равнина реки. Тонкие вертикали сосен вдали особенно остро давали почувствовать чудовищный объем пространства, по околице которого тянулась тропа.
— Смотри, — сказал Служкин. — Практической надобности в этой тропе нет, а люди все равно ходят. Почему?
Маша молчала, не отвечая.
— Виктор Сергеевич, — наконец спросила она, — а откуда вы знаете все это про пароходы, чего мне рассказывали?
— Как тебе объяснить? — Служкин усмехнулся и пожал плечами. — Мы вроде бы в одном районе живем, и как будто бы в разных мирах… Здесь у меня прошло детство. Это для вас — тех, кто приехал жить в новостройки, — «Речники» пустой звук, затон вроде заводского склада, а домишки эти — бараки. Для нас же всем этим мир начинался, а продолжался он — Камой… И поэтому Кама, затон — для меня словно бы символ чего-то… Живем мы посреди континента, а здесь вдруг ощущаешь себя на самом краю земли, словно на каком-нибудь мысе Доброй Надежды… Конечно, в детстве мы ничего этого не понимали, но ведь иначе и не считали бы Каму главной улицей жизни. И в нашей жизни все было связано с этой рекой, как в вашей жизни — с автобусной остановкой… Я не обидно говорю?
Маша грустно улыбнулась и промолчала. Они медленно шли мимо косых заборов, поленниц, сараев, зарослей вербы, старых купеческих дач под высокими корабельными соснами.
— И вот с детства у меня к рекам такое отношение, какое, наверное, раньше бывало к иконам. В природе, мне кажется, всюду разлито чувство, но только в реках содержится мысль… Ты сама не ощущаешь этого, Маш?
— Я мало видела рек, — ответила Маша. — Здесь мы живем только два года, а раньше жили в городе, где никакой реки не было. Мама с папой каждое лето возили меня на море… Вот вы говорили про реки, и я вспомнила, что мне как-то странно было видеть море — столько воды, и никуда не течет…
Служкин долго молчал.
— Одна из самых любимых моих рек — река Ледяная на севере, — рассказал он. — Весной я туда в поход собираюсь с пацанами из девятого «бэ». Слышала об этом?
— Рассказывали, — кивнула Маша.
— Хочется мне, чтобы еще кто-нибудь почувствовал это — смысл реки… «Бэшники» так душу мне разбередили своими сборами, что у меня про Ледяную даже стих сам собою сочинился. Хочешь, прочитаю?
— Конечно.
— Раньше по Ледяной шел сплав на барках, везли с горных заводов всякую продукцию… И вот этот стих — как бы песня сплавщиков…
— Да вы не объясняйте, вы читайте, я пойму…
Служкин глубоко вздохнул, огляделся по сторонам и начал:
— Дальний путь. Серый дождь над росстанью.
Как-нибудь беды перемелются.
Ледяной створами и верстами
Успокой душу мою, грешницу.
Здесь Ермак с Каменного Пояса
Вел ватаг удалую вольницу.
Будет прок — Господу помолимся.
Эй, браток, ты возьми с собою нас.
Черный плес. Черти закемарили.
Вешних слез белые промоины
На бойцах, что встают из тальника,
Подлецов кровушкой напоены.
Плыли здесь струги да коломенки.
Старый бес тешил душу чертову.
Что же вы, судьи да законники,
Нас, живых, записали в мертвые?
О скалу бились барки вдребезги.
Шли ко дну, не расставшись с веслами.
Но, сбежав из постылой крепости,
Вновь на сплав мы выходим веснами.
Под веслом омуты качаются.
Понесло — да братва все выдюжит.
Ничего в мире не кончается.
Проживем: вымочит — так высушит.
Ветхий храм на угоре ветреном…
Рваный шрам на валунной пристани…
И погост небо предрассветное
Палых звед осыпает искрами.
В города уезжать не хочется.
Навсегда распрощаться — просто ли?
Нам с тобой дарят одиночество
Ледяной голубые росстани.
Маша задумчиво глядела себе под ноги.
— Что такое «росстани»? — наконец спросила она.
— Ну перекрестки, распутья… Там, где дороги расстаются.
— Я и не знала, что вы и серьезные стихи пишете.
— Я не пишу, Машенька. Я сочиняю. Изредка.
— Почему же не пишете? — удивилась Маша.
— Ну-у… — Служкин замялся. — Мне кажется, писать — это грех. Писательство — греховное занятие. Доверишь листу — не донесешь Христу. Поэтому какой бы великой ни была литература, она всегда только учила, но никогда не воспитывала. В отличие от жизни. Можешь преподнести эту мысль Розе Борисовне.
— А при чем тут она? — словно бы даже обиделась Маша.
— Как «при чем»? Она же у вас литературу ведет.
— А-а…
Служкин и Маша подошли к старой сосне у самого обрыва.
— А вот теперь посмотри, — велел Служкин, указывая пальцем.
Вешние воды, дожди и ветер вынесли почву из-под сосны, и она стояла, приподнявшись на мощных, узловатых корнях. Одни корни вертикально ввинчивались в землю, а другие, извиваясь, как змеиные волосы Горгоны, веером торчали в пустоту.
— Ух ты! — ахнула Маша, присаживаясь на корточки, чтобы разглядеть получше. — Это и есть ваша сосна на цыпочках? А я столько раз была там, внизу, на пляже, и никогда не замечала!..