– Нет, конечно, однако паспорт был настоящий, только чужой. И прописка, судя по всему, у нее наша была. Так, знаешь, удобнее – мало ли документы проверят, а у нее все в ажуре.
Я уже не раз повторяла, что у нас на Васильевском острове есть все, как в Греции. Конечно, есть у нас и театр, причем даже не один. Если я не ошибаюсь, театров у нас то ли три, то ли четыре. Один так и называется – «Остров», другой, расположенный на Десятой линии неподалеку от Большого проспекта, – «Большой театр малой формы», а третий, который находится на Среднем проспекте, благодаря этому расположению так и называется – «Средний театр». Коротко и со вкусом.
И вот, отправившись с Бонни на обычную утреннюю прогулку, я решила пройти к собачьей площадке не постоянным нашим маршрутом – задворками и переулками, а через Средний проспект, мимо этого самого театра.
Средний проспект – самая оживленная улица нашего острова, народу здесь всегда много, почему я с Бонни обычно стараюсь обходить его стороной. Ведь Бонни своими размерами и внешним видом вызывает у прохожих самую неожиданную реакцию. Кто бледнеет, кто краснеет, большинство шарахается от него как черт от ладана, один пожилой дядечка до того перепугался, что стал глотать валидол. В общем, наше с Бонни появление в общественных местах способно нанести ощутимый вред уличному движению.
Но на этот раз я пошла на риск, чтобы взглянуть на афиши Среднего театра.
И убедилась, что сделала это не напрасно, что мысль, посетившая меня вчера во время разговора с дядей Васей, оказалась весьма плодотворной.
Возле входа в театр была установлена афишная тумба, на которой я прочла, что на этой неделе в театре идут два спектакля – «Анна Каренина» и «Капустная запеканка».
Таким образом, одна загадка была решена: изорванная статья посвящалась именно этому театру и его главному режиссеру, имя которого я прочла на афише, – Антонию Неспящему.
Открытие вдохновило меня на новые подвиги. Я решила, что просто обязана проникнуть в театр и своими глазами взглянуть на режиссера.
Не знаю, что на меня внезапно нашло. Смысла в таком поступке не было ни на грош, и дядя Вася, наверное, отговорил бы меня. Возможно, мною двигала просто любовь к театру, которая до сих пор благополучно спала где-то в потаенном уголке моей души, как болезнетворный микроб, а сейчас вдруг проснулась.
Короче, я привязала поводок Бонни к той самой афишной тумбе, велела ему сидеть спокойно и направилась к дверям театра.
Конечно, меня ждал облом: время было раннее, и вход в театр закрыт.
Правда, оглядевшись по сторонам, я увидела долговязого парня, который поспешно нырнул в соседний подъезд. Судя по всему, это был служебный вход театра.
Я воровато огляделась и последовала за парнем.
К счастью, дверь оказалась открыта. За ней виднелся полутемный холл, в котором сидела полная тетенька средних лет, которая быстро и уверенно вязала что-то на спицах. Не поднимая на меня глаз, вахтерша вполголоса проговорила:
– Что ж ты опаздываешь? Знаешь ведь, что Антоний Зигфридович будет сердиться! Одна лицевая, две изнаночные, одна лицевая…
Я покосилась на нее испуганно и проскочила к приоткрытой двери, за которой оказался другой длинный коридор. Пройдя по нему, я оказалась перед развилкой, как известный витязь на распутье: передо мной было три двери, на первый взгляд ничем не отличавшиеся друг от друга.
Тут я замедлила шаг и завертела головой в поисках какой-нибудь подсказки.
Позади послышалась торопливая поступь, и со мной поравнялась красная от волнения девушка, повторявшая как заклинание:
– Ой, что будет, что будет! Он меня разорвет на части… мы, маленькие собачки, должны поддерживать друг друга… должны поддерживать друг друга…
Я хотела спросить ее, куда ведут три двери, но девушка ничего не видела и не слышала. Она пролетела мимо меня, как комета, и скрылась за средней дверью. Я решила последовать за ней и не ошиблась: за этой дверью оказался короткий коридор, который привел меня в репетиционный зал.
Посреди сцены на высоченных ходулях стоял мужчина в ватнике и говорил звучным, хорошо поставленным голосом:
– Если она здесь без мужа и без друзей, то было бы нелишне познакомиться с ней…
Тут же из-за кулисы выползла на коленях маленькая хрупкая брюнетка, которая тащила за собой на толстой веревке рослого краснолицего парня в зимней шапке и валенках. Парень в валенках очень художественно залаял.
– Можно дать ему кость? – воскликнул мужчина на ходулях, вынимая откуда-то из-за спины огромную кость, судя по размерам – берцовую кость динозавра.
– Он не кусается! – воскликнула брюнетка, не поднимаясь с колен.
Парень в валенках, приседая на ходу, подошел к персонажу на ходулях и задрал ногу на его ходули.
– Стоп, стоп! – раздался из зала резкий, недовольный голос, и на сцену поднялся крупный вальяжный мужчина лет пятидесяти в коричневой бархатной куртке и галстуке-бабочке. Под мышкой он держал крошечного песика породы чихуа-хуа.
– Стоп, стоп! – повторил он и повернулся к парню в валенках:
– Семиухов, я же не раз объяснял тебе сверхзадачу и главный смысл твоей роли! Ведь ты играешь не кого-нибудь, а несчастного, одинокого, раздавленного жизнью шпица! Все предыдущие постановки «Дамы с собачкой» проходили мимо этого глубокого, трагического образа, а ведь именно в нем Чехов сосредоточил главный смысл своего произведения! Недаром оно называется «Дама с собачкой»! Казалось бы, дама поставлена на первое место, но это – только для вида, для отвода глаз! Для поверхностного, недалекого читателя и зрителя образ дамы является главным, а сам Чехов, несомненно, считал главным именно образ собачки, маленького шпица! Этот образ является логичным развитием традиционного для русской литературы образа маленького человека, который пошел от гоголевского Акакия Акакиевича. Все мы, как известно, вышли из «Шинели» Гоголя, но не надо на ней останавливаться. Это – следующий, необходимый шаг! Сначала – маленький человек, потом – маленькая собачка! Ведь она еще меньше самого маленького человека, а значит – ее проблемы еще масштабнее! Ты понимаешь, Семиухов?
– Понимаю, Антоний Зигфридович! – робко проговорил актер.
Чихуа-хуа под мышкой режиссера истерично залаял.
– Вот видишь, Семиухов, – произнес режиссер, дождавшись, когда песик успокоится, – Мейерхольд поддерживает мою трактовку. Ему тоже близок образ маленькой собачки. А что делаешь ты, Семиухов? Какой образ ты создаешь?
Семиухов молчал, не сводя с режиссера преданного взгляда. Тому, впрочем, и не требовался ответ.
– Разве ты играешь маленькую собачку? Разве ты играешь крошечного шпица, подавленного размерами жестокого мира? Нет, ты играешь крупного, самоуверенного пса! Ты поднимаешь ногу как овчарка! Больше того – как ньюфаундленд или как бордоский дог!
Во время этого монолога я потихоньку подбиралась к сцене, чтобы получше разглядеть режиссера. Услышав же название своей любимой породы, я споткнулась и едва не упала. Рядом со мной тут же появилась худая, коротко стриженная женщина в кожаной куртке. Для полноты образа ей не хватало только маузера на боку.