Он с облегчением прикрывает глаза, испытывая блаженство от того, что сию минуту ничего не надо делать. И наконец вспоминает все, что с ним было.
— Ты сказала, что мне лет столько же, сколько клеток на шахматной доске.
— Так и есть.
— Это было не для твоего сына… Не ради него…
Меча гасит сигарету.
— Совсем, ты хочешь сказать?
— Да. Захотел — и сказал.
Она чуть сдвигается от изголовья вниз, устраиваясь на кровати ближе к нему. Рядом с ним. Говорит тихо:
— Тогда я не знаю, зачем ты ввязался в это.
Темнота делает все происходящее каким-то странным, думает Макс. Ирреальным. Словно мы перенеслись в другое время. В другой мир. В другую телесную оболочку.
— Поэтому ты поселился в этом отеле… и все прочее?
— Ну да.
Макс, сознавая, что она не видит его лица, улыбается.
— Хотел стать таким, как тогда, — отвечает он искренне. — Почувствовать себя таким, как тогда. И среди самых абсурдных моих планов на почетном месте — намерение снова обворовать тебя.
— Хочешь, чтобы я в это поверила? — отвечает она удивленно и скептически.
— Ну, может быть, «обворовать» не вполне точно сказано. Разумеется, нет. Хотя искушение возникало. И не в деньгах тут дело… И не…
— Довольно, — прерывает она, наконец убежденная его словами. — Я поняла.
— Я в первый же день побывал в твоем номере. Обнюхивал твои следы, можешь себе представить? Двадцать девять лет спустя узнавал тебя в каждой вещице. И нашел колье.
Он вдыхает ее близкое тепло, прислушивается к своим ощущениям. От нее пахнет табаком и — приглушенно — какими-то очень мягкими, почти выветрившимися духами. Неужели, спрашивает он себя, от ее кожи, поблекшей и увядшей, испятнанной временем, исходит тот же аромат, что в Ницце и в Буэнос-Айресе? Разумеется, нет. Без сомнения, нет. Как и от него.
— Я предложил самому себе украсть твои жемчуга, — говорит он через мгновение. — Только их. Как бы соблазнить тебя в третий раз. Унести колье, как в ту ночь, когда мы вернулись из Ла-Боки.
Меча отвечает не сразу.
— Жемчуга сейчас сто́ят не как в те дни, когда мы познакомились. Боюсь, сейчас ты не выручил бы за них и половины тех денег.
— Не в этом дело. Не о том речь, больше или меньше они стоят… Это способ… Ну… Не знаю, как сказать… Способ.
— Почувствовать себя юным победителем?
Позабыв, что вокруг темно, он качает головой:
— Сказать тебе, что не забыл того, что было. Тогда и потом.
Снова молчание. И новый вопрос:
— Почему ты никогда не оставался со мной?
— Ты была воплотившейся мечтой, — он отвечает раздумчиво, стараясь подбирать самые точные слова. — Тайной… Существом из другого мира. Никогда не чувствовал, что у меня есть право…
— Было у тебя это право. Прямо перед твоими глупыми глазами.
— Не видел. Это казалось немыслимым. Ты не вписывалась в мою картину мира.
— Мешали твой меч и твой конь?
Макс честно пытается напрячь память.
— Не помню, — признается он.
— Конечно, не помнишь. Зато я помню. Как и каждое твое слово.
— Так или иначе, я неизменно чувствовал, что меня случайно занесло в твою жизнь.
— Как странно, что это говоришь ты. Это я себе всегда казалась посторонней.
Она поднимается, подходит к окну. Немного отдергивает штору, и в свете фонарей на террасе отеля вырисовывается ее темный и неподвижный силуэт.
— Всю свою жизнь я жила этим, Макс. Нашим безмолвным танго в «пальмовом салоне» лайнера… Перчаткой, которую сунула тебе в карман в «Ферровиарии» тем вечером, а потом пришла забрать в твой пансион в Буэнос-Айресе.
Макс кивает, хоть она и не может видеть это в темноте.
— Перчатка и ожерелье… Да. Помню, как свет из окна падал на каменный пол и на кровать. Помню твое тело и то, как поразила меня твоя красота.
— О боже, — шепчет она словно бы про себя. — Ты был немыслимо хорош, Макс. Элегантен и обворожителен. Идеал джентльмена.
Он смеется сквозь зубы.
— Вот уж кем никогда не был.
— Был — и больше, чем почти все мужчины, которых я знавала. Настоящий джентльмен — это тот, кому безразлично, джентльмен он или нет.
Меча возвращается к кровати. Штора осталась незадернутой, и тускловатый свет из окна четче очерчивает предметы в номере.
— И сильней всего меня очаровало твое бесстрастное, лишенное алчности тщеславие… Такая флегматичная безнадежность…
Она снова закуривает. Огонек спички освещает чуть костлявые пальцы с выхоленными ногтями, устремленные на Макса глаза, пересеченный морщинами лоб под коротко стриженной сединой.
— Боже… Меня начинала бить дрожь при одном твоем прикосновении…
Она гасит спичку — теперь в темноте светит лишь красный уголек сигареты. И его мягкий медный отблеск, двоящийся в золотистых глазах.
— Молод был, вот и все, — отвечает он. — Был охотником, желавшим выжить. А вот ты… я уже сказал тебе, ты была прекрасна как сон. Ты была чудом, и право заполучить его имеем мы, мужчины, лишь когда молоды и дерзки.
Меча по-прежнему стоит у кровати перед Максом, силуэт ее вырисовывается в полумраке.
— Это удивительно… Ты и сейчас так поступаешь, — уголек мерцает ярче, раз и другой. — Как тебе удается это спустя столько лет? Умел показывать фокусы со словами и без слов, надев маску мудреца. Произносил слова, которые тебе, скорее всего, не принадлежали, а были мимоходом подхвачены из журнальной статьи или из чужого разговора, а у меня мурашки шли по коже, и, хотя ты через полминуты уже забывал их, это ощущение не проходило… И сейчас не проходит. Смотри — дотронься. На тебе живого места нет, ты разбит и лежишь в изнеможении, а со мной — такое… Честное слово.
Протянутая рука ищет руку Макса. И он убеждается, что Меча говорит правду. И, несмотря на годы, кожа осталась теплой и мягкой. И силуэт высокой стройной фигуры в полутьме кажется таким же, как прежде.
— И эта твоя улыбка… Спокойная негодяйская улыбка… Да, и дерзкая тоже… Ты сохранил ее, вопреки всему. Прежнюю улыбку жиголо.
Меча резко, будто падая, опускается на кровать рядом. Опять ее близкое душистое тепло. Красная точка становится больше, и Макс чувствует у щеки жар горящего табака и бумаги.
— Каждый раз, когда я ласкала маленького Хорхе, я представляла, что глажу тебя. И сейчас — так же. В нем я вижу тебя.
Повисает молчание. Потом Макс слышит ее тихий, счастливый смех.
— Твоя улыбка, Макс… Ты в самом деле ее не помнишь?