– Все здания, которые ты отсюда видишь, – сказала Вирджиния, укачивая ребенка, – построены уже после тысяча девятьсот пятнадцатого года. Здесь тихо, как на лугу. Летом в кронах деревьев вьют гнезда сотни птиц. У одного из жильцов соседнего дома живет петух, который каждое утро будит всю округу своим криком, оповещая о том, что начался новый день тысяча девятьсот такого-то года!
– Пройдет несколько лет, и он возгласит начало нового тысячелетия!
– Господин Марратта, – сказала Вирджиния едва ли не суровым тоном, – через несколько лет новое тысячелетие начнется не только для него.
– Ну и что из того? Круглая дата, только и всего.
– Не просто круглая…
– Ты думаешь, тогда таких зим уже не будет?
– Да, я так думаю.
– Ты думаешь, этот город изменится?
– Да, он изменится.
– А если нет?
– Без всяких если.
– Но почему?
– Если даже ничего не произойдет, мир все равно станет иным. Я это точно знаю.
– Но откуда ты можешь это знать?
– Ты сочтешь меня ненормальной, – ответила Вирджиния, отвернувшись в сторону.
– Ничего подобного…
– Я знаю, что эти зимы выдались такими холодными совсем неспроста. Они работают как плуг. Ветер и звезды боронят землю и крушат город. Я чувствую и вижу это повсюду. Это же чувствуют и все животные. Мы приближаемся к чему-то очень большому и важному. Все, что происходит в этом мире, имеет какое-то значение, какой-то смысл, верно? Так вот, все последнее время я постоянно слышу раскаты грома…
– Я верю, что так оно и есть, – прошептал Хардести, взяв ее за руку. Он уже нисколько не сомневался в том, что этот город рано или поздно восстанет из руин.
Море искрилось светом. Не ослабевавший ни на мгновение сильный ветер, дувший со стороны мыса, наполнял грот и спинакер аккуратного шлюпа, оснастка которого, явно не рассчитанная на плавание со скоростью двадцать пять узлов в час, отчаянно скрипела. Пустынный берег, поросший пышной зеленью, остался далеко на западе. Хотя с тех самых пор, как они отправились на рыбалку и попали в поток попутного ветра, Эсбери Гануиллоу и его брат Холман не обменялись друг с другом ни словом, их тревожила одна и та же мысль. Ветер дул все сильнее и сильнее, пока не обрел такую мощь, которой хватило бы для того, чтобы сдуть море с лица земли.
– Мы сможем пойти против такого ветра? – прокричал Холман.
Эсбери отрицательно покачал головой.
– Слишком уж он сильный! – крикнул он в ответ. – Я никогда не видел ничего подобного! Он мог бы запросто утопить целую эскадру боевых кораблей! Можно считать, что нам повезло!
– В каком смысле?
– Море остается гладким как зеркало, хотя по нему уже могли бы гулять огромные волны высотой по сто пятьдесят футов – это с нашим-то транцем! И все потому, что ветер необычайно устойчив!
Он посмотрел на воду, плескавшуюся всего в футе от рукоятки румпеля.
– Давай я хотя бы спущу спинакер! – предложил Холман.
– Нет, – не согласился Эсбери. – Я сам. Ты уж лучше стой на месте…
Не успел он произнести этих слов, как сухощавый Холман, которому исполнился всего двадцать один год, стал пробираться к носу. Эсбери несколько раз окликнул его, но тот не обратил на его слова ни малейшего внимания.
– Сруби его! – прокричал Эсбери, однако Холман его уже не слышал.
Поставив одну ногу у мачты, а другую у лебедки, он принялся выбирать шкот.
– Руби его! Руби! – завопил Эсбери что было сил. Заметив, что он присел на уложенный в бухту швартов,
Холман слегка привстал, и в тот же момент ветер сбросил его за борт.
Эсбери бросил в воду спасательный круг и начал травить линь. Стравив все сто футов, он выпустил его конец из рук и тут же увидел по правому борту Холмана, продолжавшего сжимать в руках шкот спинакера. Вместе с парусом он то взмывал высоко в воздух, то вновь падал в воду.
Решив освободить спинакер и вытянуть брата на борт, Эсбери поспешил вперед, и тут же ветер сбил его с ног и бросил прямо на грот-мачту. Справившись с внезапно подступившей слабостью и болью, он отер с лица кровь, раскрыл складной нож и перерезал фал спинакера, однако вопреки его ожиданиям парус после этого захлопал еще сильнее.
Пытаясь собраться с мыслями, Эсбери посмотрел на нижнюю шкаторину паруса, но увидел один лишь свободный шкот. Спинакер тем временем вновь взмыл в воздух и тут же обрушился на воду. Холман исчез.
Эсбери с трудом добрался до румпеля и только тут понял, что из раны, полученной им при падении, продолжала хлестать кровь. Решив во что бы то ни стало выполнить поворот фордевинд, он налег на руль и в следующее же мгновение, совершенно обессилев, рухнул на доски палубы. Подняться на ноги он уже не мог. Собрав остаток сил, Эсбери прижал рану к доскам, надеясь остановить таким образом кровотечение, и тут же потерял сознание. Последнее, что он помнил, был грозный рев ветра.
Он проснулся от холода. Хотя уже начался июнь и шлюп находился в средних широтах, в открытом море ночи были по-прежнему холодными. Он подумал, что его шея и голова навеки останутся в том же странном положении, в котором они находились сейчас, и он никогда не сможет открыть своих глаз. Ему казалось, что он находится не в лодке, а на санках, плавно скользящих с невысокой снежной горки. Вместо воя ветра он вновь слышал привычный плеск волн, журчание воды, рассекаемой форштевнем, и похожее на шум деревьев тихое пение такелажа.
Он, кряхтя, перевернулся на бок. Хотя каждое его движение отзывалось в голове страшной болью, а в ребра впивались якорные лапы, он понимал, что ему необходимо двигаться как можно больше. Содрав с век запекшуюся кровь, он открыл глаза и, взглянув на блекнущие звезды, увидел, что уже наступило раннее утро.
Холман упал в воду около шестнадцати часов назад, и это значило, что его отделяло от лодки расстояние примерно в триста миль, соответственно, на то, чтобы вернуться в то же место, Эсбери потребовалось бы три-четыре дня.
Поскольку они плыли вдоль побережья, их единственным навигационным инструментом являлся компас. О своем теперешнем местонахождении Эсбери мог только гадать. Единственное, что он понимал, так это то, что землю ему следовало искать в направлении вест-норд-вест. Он надел на себя свитер и кожаную куртку Холмана. Его все еще знобило от холода, но с минуты на минуту солнце должно было встать из-за горизонта. Он решил подкрепиться и съел без остатка не только вчерашний бутерброд, но и яблоко, выбросив черенок.
Вид звезд и спокойной морской глади привел его в чувство и даже придал сил.
Скользя по черным как смоль морским водам под необычайно спокойными и величественными звездами, Эсбери вдруг понял, куда и зачем он направляется. Самые тонкие и неуловимые, словно сонное видение, вещи невозможно узреть при свете дня или во тьме ночи – полуживые, извлеченные из неведомых глубин сознания, похожие на засыпающих на палубе рыб, мечтающих вернуться в море, они могут являть себя лишь ранним утром.