Еще в Шатках стоит танк, покрашенный в ядовито-зеленый цвет. Здоровый такой танк, с длинной пушкой. Сапог залезает на него и орет с башни:

— Вот бы мне такой! Я бы по Рублевке ездил с закрытыми глазами!

Губастого после наваристых мезиновских щей несет, и он постоянно ищет укромные места, где можно присесть по нужде.

— Дристун! — говорит ему Тёха. — Еще раз обожрешься — в рог дам.

Поезд приходит вовремя. Мы садимся в общий вагон. Николай не соврал — проводница, особо не разглядывая нас, берет по триста рублей с носа, и мы лезем на полки — спать.

В соседнем плацкартном отсеке бухают какие-то мужики. Они курят прямо в вагоне, звенят стаканами, матерятся. Но мужики нормальные, работяги, мы сразу это всекли, поэтому засыпаем без опаски.

В Саранске садимся на электричку до Рузаевки. Едем как белые люди, с билетами. Постепенно все успокаиваются. После неудачи первого дня мы, кажется, приходим в норму. И главное — едем! Фигня, что кругаля даем, Тёха уже решил: доберемся до Ульяновска, там сядем на поезд до Казани, а оттуда двинем на Ебург и дальше, на восток.

За окнами вагона проносятся утонувшие в снегу леса. Шуня слушает плеер, Губастый бубнит про Хорька — мол, все у него теперь ништяк, он поправится и вообще повезло ему, будет жить с хорошими людьми. Сапог лениво дразнит Губастого, подкидывая фразы типа:

— А может, эти Мезиновы органами торгуют? Печень налево, почки направо? Разобрали нашего Хорька на запчасти, и привет!

Но спора у них не получается — Губастый только улыбается в ответ и коротко говорит:

— Завидуешь.

Он прав. И еще — нельзя всегда думать о плохом. Конечно, мы знаем правду: у нас все продается и все покупается. От этого жизнь кажется огромным темным бараком. Но должна же быть хоть маленькая щелочка, через которую светило бы солнце? Если на самом деле все продается и все покупается — зачем тогда жить?..

В Рузаевку прибываем уже в сумерках. Это большая узловая станция, тут много поездов, полно народу — и косарей. Но Тёха держится уверенно, спокойно.

— На этой ветке другое отделение транспортной милиции, — говорит он.

Чтобы попасть в Ульяновск, надо садиться на проходящий поезд — их тут полно — или ждать вечерней электрички до Инзы. Шуня замечает на вокзале цыган. Это наши главные враги. Цыгане в Москве крышуют попрошаек, собирают инвалидов-бухариков, селят на хатах и выпускают на промысел под видом ветеранов афганской или чеченской войны. Таких, как мы, цыгане ненавидят и гоняют с хлебных мест. Могут и ножом пырнуть, и из травматика выстрелить в висок. Нет человека — нет проблемы.

В Рузаевке цыгане другие, таборные. Тетки в пушистых шалях, пацанва, девчонки и пара-тройка мужиков. Эти вроде не опасны, но Тёха на всякий случай приказывает «быть на стреме» и «пасти цыганов». Мы решаем дождаться вечерней электрички, а пока коротаем время у теплой батареи в здании вокзала. На «стрему» ходим по очереди.

Садимся в электричку и забиваемся в первый вагон. Тут, конечно, косари часто бывают, зато и цыгане буреть не станут, побоятся. Ужинаем мезиновским хавчиком, идем курить в промороженный тамбур. Я разглядываю грязные стены, исписанные сверху донизу. Тут и признания в любви, и всякие английские слова, и матерщина, и политические лозунги. Видать, скучно живет народ в здешних краях, нечем ему в дороге заняться.

На дюралевой коробке стоп-крана лежит окурок белой дамской сигареты со следами розовой помады на фильтре. Я представляю себе накрашенную фифу с сумочкой, на острых каблучках, которую невесть какой случай занес в эту зачуханную электричку. Как она курила тут, брезгливо переступая сапожками, как не пожелала кидать свой элегантный окурок на грязный пол и аккуратно положила его на стоп-кран.

Цыган появляется неожиданно. Мы видели его на вокзале. Мужик, лет тридцать, одет в дубленку и меховые сапоги. Над губой — густые усы, по щеке вьется белая ниточка старого шрама.

— Че надо? — сразу бычит Сапог.

— Заработать хотите? — без лишних предисловий спрашивает цыган.

— А че делать? — вступает в разговор Тёха.

Мы настороженно молчим. На всякий случай я открываю переходные двери и пасу соседний вагон. Но там все чисто. Цыган один.

— Вещи передать одному человеку, — цыган переводит черные веселые глаза с Тёхи на Сапога и обратно. — В Инзе по адресу сходите.

— Не вариант, — солидно отказывается Тёха. — Дела у нас.

Цыган с пониманием кивает и спокойно говорит:

— Пятнадцать кусков плачу.

Мы все переглядываемся. Деньги хорошие.

— Наркота? — одними губами спрашивает Сапог.

— Почему наркота? — очень натурально обижается цыган. — Что, раз цыгане, так сразу наркотики? Э-э, парень, совсем ты плохо о нас думаешь. Мы с бароном поссорились. Он не хотел нас отпускать, а мы все равно уехали. В Инзе родня живет. Шубы надо отдать, чтобы продали.

— Чего сами не хотите? — влезает Губастый.

— Там люди барона могут быть, — разъясняет цыган. — Нельзя нам.

— А если мы с вашими шубками — того? Ту-ту! — Сапог улыбается. — Очко не играет?

— А вы нам заложников оставите, — улыбается золотыми зубами цыган. — Вон его и ее.

И он показывает на меня и Шуню.

Глава десятая
А что случилось, мальчики?

В Инзе метет. Ветер подхватывает пригоршни снега и швыряет их в лица пассажирам электрички. Те прикрывают глаза, поднимают воротники, счастливые обладатели шарфов наматывают их на головы так, что видно одни только глаза.

Сапог ругается — в одной из оставленных в поезде «Москва — Казань» сумок у него была теплая крутка с капюшоном и пристежным «слюнявчиком». Губастый ехидно напоминает, кто виноват в потере наших вещей. Сапог от души отвешивает Губастому плюху. Так мы и развлекаемся, пока из метельной круговерти не появляются цыгане — десятка полтора темных силуэтов, нагруженных баулами.

Наш золотозубый знакомец, которого зовут Феликс, указывает рукой на одноэтажное кирпичное здание вокзала. Мы идем следом за цыганами. У меня зуб на зуб не попадает — то ли от холода, то ли от страха.

Пятнадцать тысяч — хорошие деньги. И неплохая компенсация за наши утерянные вещи. Это понимают все. Поэтому Тёха, поразмыслив, согласился на предложение цыгана, но с одним условием. Феликс это условие принял сразу.

На вокзале цыгане занимают дальний от входа угол в зале ожидания, бесцеремонно прогнав оттуда всех пассажиров. Женщины — их четверо — начинают распаковывать баулы, стелют на пол ватные одеяла. Дети галдящей стайкой вертятся вокруг, две девушки-подростка и парень наших лет сидят в сторонке, охраняя остальное барахло.