Я снова засыпаю.

Глава двенадцатая
Пустите, дяденька…

В Казань приезжаем к десяти утра. Дорога ничем особенным мне не запомнилась. Я то засыпал, то просыпался, но только для того, чтобы увидеть сквозь мутное автобусное стекло название очередной деревни, через которую мы проезжали, — Елховое Озеро, Татарское Пимурзино, Старый Студенец, Татарское Макулово, Верхний Улан, — и заснуть опять.

По серым, заснеженным улицам перебираемся на вокзал. Меня уже тошнит от этих вокзалов!

— В Ебург поедем на электричках, — изучив расписание, говорит нам Тёха.

Он прав — с поездами связываться нет никакого смысла. Покупаем продукты в дорогу, идем на посадку. Маршрут у нас такой: Казань — Вятские Поляны — Агрыз — Сарапул — Янаул — Чернушка — Красноуфимск — Бисерть. Если все сложится нормально, ночью будем в Ебурге.

Нам с Губастым это направление хорошо знакомо, год назад мы уже проделывали этот путь, только в обратном направлении, с востока на запад. Москва тогда представлялась нам центром мира, райским местом, где можно жить припеваючи. Теперь мы ищем новый рай. Теперь нас манит далекая река Уссури. Наверное, так устроен человек — ему всегда кажется, что лучше там, где его нет.

Садимся в электричку.

— Помыться бы, — со вздохом произносит Губастый.

— В ванне, — поддерживаю я его.

— Может, в джакузи? — ехидно подначивает нас Сапог.

— В джакузи классно, — мечтательно улыбается Шуня. — Лежишь вся такая голенькая, а вокруг пузырики, пузырики…

— Тебе лишь бы голенькой, — ржет Сапог. — А че, давай прям здесь?

— Здесь холодно, — качает головой Шуня. — И люди смотрят.

Люди на нас и впрямь смотрят. Электричка битком, мы с трудом находим свободную лавку, сидим чуть не друг на друге. Бабка с корзиной, замотанной цветастым платком, косится на таких соседей, но не уходит — ехать стоя ей явно не хочется.

Электричка, сотрясаясь, трогается.

— Ну, с богом! — Губастый смотрит в окно на проплывающий мимо Казанский кремль, тонкие башни какого-то большого дворца с синим куполом, серую «летающую тарелку» цирка.

По вагону идут контролеры, но мы спокойны. Мы едем с билетами, как путные. Все хорошо, только холодно и жрать охота. Чтобы согреться, Сапог и Шуня устраивают шумную возню с обжиманиями и хихиканьем. Бабка ставит корзину на колени, поджимает губы. Тёха не такой терпеливый. Он дает Сапогу подзатыльник, дергает Шуню за рыжий хвостик, торчащий из-под шапочки, и бросает:

— Утухните!

Странно, раньше на эти жеребячьи игры он внимания не обращал.

Губастый достает свою книжку, я разглядываю пассажиров. Лица, лица, лица… Молодые, старые, женские, мужские. Кто-то спит, кто-то разговаривает, старик с седыми усами разгадывает кроссворд, девчонки через проход от нас слушают один плеер на двоих, посмеиваются. Сидящий напротив мужик с помятым, похмельным лицом делает вид, что смотрит в окно, но сам нет-нет да и оближет взглядом их обтянутые черными колготками коленки.

Чем дальше мы движемся на восток, тем больше нам попадается разного люда, не похожего друг на друга. Народ в России живет всякий. Отличается он возрастом и полом, силой и умом. А еще — местом проживания. Мне во время скитаний по нашей сказочной стране довелось повидать уроженцев разнообразных мест и регионов, и как-то само собой разложил я их по полочкам, по ранжиру расставил.

Москвичи, к примеру, народец весь из себя на виду. Настоящий москвич и громок, и речист, и всегда лезет на первый план, жратвы ли это касается или забавы какой. Но это только до поры до времени. Едва обнаружится какая-либо закавыка, или трудность, или неприятность, откатывается москвич от этой напасти подальше и норовит ускользнуть туда, где его душе приятно и спокойно будет. Происходит это все оттого, что нынешний москвич — он в массе своей вовсе даже не коренной, а приезжий в недалеком прошлом человек. Или родители его приезжие. Или бабка с дедом. Словом, происходит современный москвич из породы шатунов, тех самых людей, что искали лучшей доли и богатой жизни. За выборочность такую, за громкость, а еще за понты безбрежные, про которые Тёха любит повторять: «Если бы понты светились, в Москве были бы белые ночи», москвичей не любят в России.

Не любят, но немало народишку по всяким Удомлям, Нижним Тагилам, Амурскам разным да Якутскам спят и видят себя москвичами. Потому что рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. И бог ему в этом судья…

Мы уже побыли в шкуре москвичей, хватит.

Совсем другой тип россиянина проживает на Севере, от страны Комякии до мурманской Колы. Этих, в отличие от москвичей, в говоруны записать трудно. Да и выступать, выпячивать себя северяне не любят. Домоседы они, угрюмцы. Разве что развеселый портовый город Мурманск тут исключение, а мезенцы, архангелогородцы, няньдомцы, устюжане и прочие край родной покидают с неохотой, даже несмотря на мутные и тяжелые времена.

В Центральной России, нечерноземной этой лесной глухомани, людей, как мне кажется, надо начинать беречь особо, в Красную книгу заносить. По здешним землям прокатилась туда-сюда не одна война, а потом еще колхозно-совхозное житье оттолкнуло народ от земли, выпихнуло его в города дальние и ближние. Те же, кто остался, пьют горькую, в перерывах работают, если могут, — словом, живут как получается, и больше мне про них сказать и нечего.

Зато про наших, уральских людей говорить могу я долго. Истинный уралец оборотист, за словом в карман не полезет, руки у него умелые, ухватистые, ногами он на земле стоит крепко, и на всякую бестолковую затею его просто так не подбить.

Любят у нас погулять, это да, но все же повального пьянства нету, как нет, впрочем, и достатка такого, как в богатой на нефть и газ соседней Западной Сибири.

Еще одна отдельная народность — обитатели югов, те, кто вместо «че» «шо» говорят и «хусь» вместо «гусь». Тут прямая противоположность северянам наблюдается. От Сочей до Ростова-папы, от Буденновска до Краснодара и Ставрополя проживает лихой народец, тороватый, говорливый, легкий на подъем, на пьянку и драку заводной, но при этом выгоду свою никогда не упускающий. Если по чести сказать, с южаками я дел иметь не люблю. Живут они слишком близко от разнообразных инородцев, и сдается мне, что по воле, против ли нее, но понахватались разных привычек, главная из которых — чрезмерная любовь к деньгам, к достатку, к барахлу всякому. Северяне вот, к примеру, стесняются барышничать, а южане — только намекни.

Не менее особенные люди живут в Поволжье, вот в этих вот краях, которые мы сейчас проезжаем. Сами себя они зовут чумотарами — это оттого, что кровь здесь вся мешаная и к русской широко прилита чувашская, мордовская, татарская, а еще удмуртская, марийская, башкирская и бог еще весть какая. Коктейль получился стойкий и пряный. Таких красивых девчонок, как в Поволжье, по России поискать, да все без толку. Вон взять хотя бы этих, с плеером. В Москве таких не увидишь, москвички дебелы, ленивы, и в глазах у них плещется какая-то мутная придурь.