– Он и вправду понимает человеческую речь! Все слова понимает! – прошептала удивленно Андромаха.
– Да, – кивнул Ахилл, поворачивая палочки с мясом, чтобы оно быстрее жарилось. – Он – человечье дитя. Хотя его матерью, вероятно, была волчица, а отцом один из псов, которых мы сюда с собой привезли. Патрокл нашел его в лесу, еще слепого. Волчица, должно быть, а он не умел добывать себе еду и должен был умереть. Он даже не умел лакать из чашки, и Патрокл придумал ему соску – приделал к кожаной фляге узкую трубку, тоже из кожи, и давал щенку молоко. Чтобы он не замерз, кто-то из нас каждую ночь брал его к себе в постель. Он был тощий – только голова и лапы. Но очень быстро стал расти. И научился понимать все, что мы ему говорили. Патрокл уверял, что иногда он даже пытается что-то сказать, и у него почти получается.
Огонь вновь ярко вспыхнул, и осветилось осунувшееся личико Андромахи. Она молчала, склонив голову, потом тихо спросила:
– Вы с Патроклом дружили всю жизнь?
– Почти всю – ответил Ахилл. – Когда мы подружились, ему было девять лет, а мне пять. Сперва он пытался меня учить и иногда надо мной подсмеивался. Я как-то рассердился и поколотил его. И тогда он мне сказал: «Думаешь, если ты самый сильный, то уже и умный?» И с тех пор я никогда ни с кем не дрался... Только на состязаниях. Два года мы не расставались. Потом пять лет я жил в пещере у моего учителя Хирона, и с Патроклом виделся редко. Но от этого мы еще сильнее привязались друг к другу. Я и сюда приехал только потому, что приехал он... он ведь тоже был среди женихов Елены и тоже давал проклятую клятву – помогать тому, кого эта белокурая змея выберет на его голову своим мужем! Патрокл не раз говорил мне, что с его стороны это было чистое ребячество – это жениховство и все, что из этого вышло!
– И он не мог отказаться участвовать в войне? – голос Андромахи задрожал.
– Не мог – клятва ведь!
– И ты не отговаривал его?
– Я? – Ахилл вдруг горько рассмеялся. – Мне было тринадцать лет, и я совершенно не понимал, какое несчастье обрушилось на нас... Я вообще мало что понимал тогда. Я мечтал о великих подвигах, о великой славе... Я совершил эти подвиги, добился этой славы. И потерял моего Патрокла!
Судорога исказила лицо Ахилла. Волна прежней невыносимой боли, от которой он едва не лишился рассудка в первые часы после гибели друга, вновь затопила сознание. Он глухо зарычал, стиснув кулаки с такой силой, что суставы захрустели. Та же кровавая темнота на миг закачалась перед глазами героя. И пропала. Он увидел прямо перед собой бледное лицо Андромахи, ее расширенные от ужаса глаза.
– Не бойся! – прошептал Ахилл, стирая ладонью струйки пота со лба и висков. – Да, я еще не могу этого осознать и пережить, но... уже ничего плохого не сделаю. Знаешь, этот грот... он мне напоминает о Патрокле! Патрокл любил лес, как и я. Только я этот лес чувствовал нутром, как зверь, а он его осознавал душой, будто поэт из Микен или с Крита. Он слушал, как поют птицы и уверял, будто понимает, что они друг другу говорят! Шелест листьев для него был голосами нимф, и он их не боялся – ему казалось, что мы и загадочные существа леса – почти одно и то же!.. Он был старше меня, но из нас двоих я один вырос и стал взрослым, а мой Патрокл остался юным и жил своими прежними мальчишескими мечтами. А ведь он был отважен, отважнее меня – легко быть храбрым, зная, что ты самый сильный... Я знал, что он всегда рискует, и не подумал об этом тогда, в последний раз!..
Он говорил и говорил, изливая свое горе, впервые выражая его словами, впервые ища сочувствия у другой человеческой души, тоже пережившей огромную боль. Замолчав, переводя дыхание, он посмотрел на Андромаху и увидел, что она плачет, уткнув лицо в колени, содрогаясь всем телом.
– Ты что? – спросил он почти с испугом. – Не надо... У тебя все будет хорошо!
– А я не о себе! – она вскинула свои громадные глаза. – Я плачу о Патрокле! Как страшно, что умер такой хороший человек... ни за что умер! О, боги, боги!
И она разрыдалась еще сильнее.
– Спасибо! – Ахилл осторожно тронул ее дрожащее плечо влажными от пота пальцами. – Спасибо... Его ведь ни одна женщина не оплакивала. Наши рабыни плакали, конечно, но это был просто плач по доброму хозяину, да еще желание угодить мне!.. Спасибо тебе, Андромаха. А теперь успокойся. Ну! Рассвело, видишь? Давай съедим эту барсучину – она давно изжарилась, а потом согрей-ка воды. Надо снова перевязать раненого.
С прежней осторожностью герой снял повязку с горла Гектора и, увидев рану, не удержался и крикнул:
– Эвоэ! Воспаление прошло! Совсем прошло! И рана чистая. Действует!!! Снадобье Хирона действует! Эвоэ!
Действительно, рана совершенно очистилась. Прошел и жар. Мучительное забытье Гектора уже походило на сон.
– Мне кажется, он выберется, – сказал Ахилл, поменяв все повязки и вновь напоив раненого разведенным в воде снадобьем. – Да, я уверен, что все будет хорошо. Слышишь, Андромаха?
Она только тихо всхлипнула, разбирая дрожащими пальцами потные, спутанные кудри мужа.
– Ты едва держишься, – хмурясь, проговорил Ахилл. – Чуть не сутки прошли. Ты ночь не спала. Надо отдохнуть.
– Я не спала две ночи, – сказала молодая женщина, вновь поднимая на Пелида глаза, обведенные синими кругами безмерной усталости. – В ночь перед поединком я не смыкала глаз. Но ты... ты ведь тоже не спал!
– Да, – он кивнул, – Эта ночь была четвертая. Я не мог уснуть со дня смерти Патрокла.
– В таком случае, – твердо произнесла Андромаха, – первым отдохнешь ты. Ложись и спи. Я буду около Гектора и, если что, разбужу тебя. Спи, Ахилл! Ты тоже похож на тень из Аидова царства!
– Рад это слышать! – проворчал он и... сдался.
– После полудня сразу буди меня! – велел Ахилл, укладываясь. – Потом поспишь ты, а к вечеру я опять осмотрю рану Гектора и уйду в лагерь. Будет скверно, если меня начнут искать. Тарк сюда никого не впустит, но совершенно ни к чему, чтобы кто-нибудь даже близко подходил к гроту... Поняла, женщина? Сразу после полудня.
И с этими словами он растянулся прямо на негустой поросли мха, пересыпанного сухими листьями, и почти мгновенно заснул.
…Сперва ему ничего не снилось. А потом он увидел свой старый детский сон, не посещавший его с начала войны: отмель возле незнакомого знойного берега, сверкающие спины дельфинов, прыгающих над волнами, и девушку – синеглазую черноволосую девушку, которая смеялась, играя с этими дельфинами, и манила его рукою: иди, иди ко мне! И снова он знал, что это не его мать, и вообще – не богиня и не нимфа – это – живая девушка, и он любит ее. Но он знал также, что никогда не видел ее наяву и никогда не увидит, если не произойдет чуда.
– Где же ты пропадал? О тебе уже стали тревожиться...
С этими словами Одиссей поднялся навстречу Ахиллу с невысокой каменной скамьи, в далекие времена поставленной здесь троянцами, и теперь наполовину вросшей в землю и покрытой мхом.