— Что говорят, сколько он еще может пробыть в таком виде?
— Неизвестно.
— Похоже, не очень-то много они знают, — говорю я.
Я снова смотрю на отца. Он как будто съежился, тело стало меньше, а кожа выцвела по сравнению с тем, каким я его помню. Все эти годы мы виделись очень редко, и мне не пришло в голову состарить тот образ, что был в моей памяти. В его нынешнем состоянии невозможно определить, насколько природа состарила его за последние семнадцать лет, каким он был перед ударом. Я вдруг понимаю, что хотя и нахожусь наконец в одной комнате с отцом, скорее всего, по-настоящему мне с ним больше не увидеться.
Брэд садится на подоконник, а я опускаюсь на стул у кровати, и его виниловое сиденье издает свист под тяжестью моего тела.
«А теперь что?» — думаю я.
— Сколько ты собираешься пробыть? — спрашивает Брэд через некоторое время.
«Пробыть?»
— Не знаю.
Он кивает — будто именно такого ответа и ожидал, а затем, прокашлявшись, произносит:
— Хорошо, что ты тут. Я думал, вдруг не приедешь.
— Я должен был приехать, — бормочу я.
Он смотрит на меня:
— Не спорю.
Не знаю, куда обычно отправляются умирать разговоры, но пока мы сидим в тишине, наш разговор медленно, но верно движется как раз туда.
— А где Джаред?
Брэд отворачивается нахмурившись:
— Я велел ему зайти сюда по дороге из школы, но в последнее время на него не особенно можно положиться.
Джаред — это сын Брэда, мой племянник, по моим расчетам, ему должно быть лет шестнадцать — семнадцать. Потому что ему было четырнадцать, когда он сбежал из дома, сел на электричку, приехал на Манхэттен и объявился в дверях моей квартиры в пол-одиннадцатого вечера, голодный, без денег и клокочущий от обиды на некие неведомые оскорбления, приведшие к такому бунту. Мы заказали домой сэндвичей, и я заставил его позвонить отцу. Потом мы посмотрели «Шоу Леттермана», а наутро я посадил его на поезд обратно в Коннектикут, и на этом все и закончилось. На следующий вечер Брэд оставил мне сообщение на автоответчике, благодарил, но меня в тот момент дома не было, и хотя я точно помню, что хотел потом перезвонить, так и не собрался.
— Сколько ему, семнадцать?
— Восемнадцать, — отвечает мой брат. — Школу в этом году кончает.
Н-да, обсчитался.
— Он капитан «Кугуаров»?
Брэд отводит взгляд:
— Джаред не играет в баскетбол.
Эти четыре слова, пронизанные невысказанным надрывом и сожалением, показывают, что мои беспомощные попытки светской беседы угодили ровнехонько по больной мозоли, и я твердо решаю передать Брэду эстафету в нашей беседе. Брэд же, похоже, вполне готов просто сидеть, откинувшись назад, хрустеть пальцами и наблюдать за втеканием и вытеканием различных жидкостей из пищащей и свистящей груды, которая когда-то была нашим отцом.
— Я прочел твою книгу, — говорит он в конце концов, накаляя обстановку еще на пару градусов.
— Да? — говорю. — И что, понравилось?
Он хмурится, потом отвечает:
— Местами.
Я пожимаю плечами:
— Ну, хоть что-то.
Он задумчиво смотрит на меня, будто решая, говорить или нет. Наконец тяжело вздыхает и отводит взгляд:
— Твоя книга тут наделала шуму.
Я молчу, ожидая, что он продолжит, но, похоже, он все сказал. Вдруг лежащий между нами отец вздрагивает, по всему его телу проходит волна, от груди до ступней. Я испуганно вскакиваю, но Брэд делает успокаивающий жест рукой.
— Все в порядке, — говорит он, наклоняясь и поправляя одеяло. — С ним такое бывает.
1986
В полной пустоте захолустных буш-фолских вечеров буйным цветом цвели хулиганство и всевозможные сексуальные эксперименты. Нас распирало от дикого страха пополам со скукой, и эта смесь пульсировала по подростковым венам, поддерживая кровь в постоянном кипении. Ну сколько вечеров можно шататься по торговому центру, сколько новых фильмов можно посмотреть в «Мегаплексе», сколько чизбургеров и сэндвичей с тунцом проглотить в «Герцогине»? А кроме этого оставалось только пить, совокупляться да время от времени заниматься бессмысленным вандализмом.
У нас с Сэмми и Уэйном вошло в привычку время от времени пробираться за сетчатую ограду гигантской территории «Портерс» и угонять мини-электромобили, которые на ночь ставили заряжаться у ворот погрузочной площадки. На этих машинках руководство компании ездило по огромным аккуратным газонам от центрального офиса на расположенный в дальнем углу склад. Во время стажировки Уэйн узнал, что в отсутствие ключа нужно всего лишь поднять водительское сиденье, под которым находится батарея, и обычной скрепкой закоротить провод. Было что-то приятно сюрреалистическое в том, чтобы на бесшумных машинках бороздить в ночи зеленые просторы портеровских газонов. Мы гоняли друг за другом по всей территории, сначала передним ходом, потом задним, а то и пытались изображать киношные трюки вроде прыжков с одного автомобиля на другой. А после мы устраивались на газоне на берегу одного из искусственных прудов, поблескивавших между темными коробками офисных зданий, и, лениво швыряя камни в подсвеченный гейзер, бивший из центра пруда метров на пятнадцать вверх, накачивались дешевым пивом, закупленным в Нью-Хейвене по поддельным документам Уэйна.
Как-то жарким, душным вечером сидели мы на этом самом газоне на берегу такого пруда, захмелевшие от пива, глядели на калейдоскоп из фонтанных струй, и тут Уэйн нетвердо поднялся на ноги.
— Охренительно жарко, — сказал он. — Я прямо горю.
— Как у Босса, — сказал Сэмми и лениво запел своим высоким голосом:
Я вскочил среди ночи как на углях,
У меня в голове стучит по рельсам товарняк,
Только ты поможешь мне.
О-о-о, я в огне.
— Опять он Спрингстина поет, — возмутился Уэйн.
— Сэмми, ну мы же договаривались, — сказал я.
— Звучит так, как будто Bee Jees поют Спрингстина, — сказал Уэйн.
— Да ладно, народ, вам же нравится, — беззлобно ответил Сэмми.
— У тебя на каждый случай есть цитата из Спрингстина, — сказал я.
— Ничего не поделаешь — таков уж его талант!
— Ладно, народ, — сказал Уэйн и, пошатываясь, поднялся на ноги, — я совсем зажарился.
Он стянул с себя футболку, украшенную крупной черной надписью «Модно в Японии», и кинул ее на землю.
— Я иду купаться.
— Можно ко мне в бассейн пойти, — сказал Сэмми.
— А можно и тут. — Уэйн сбросил свои высокие кроссовки, зашел в пруд; не раздумывая, он бросился с головой в темную мерцающую гладь и, мощно рассекая воду, поплыл к гейзеру.