— Бог мой, — говорю я. — Ты еще помнишь школу?
Карли улыбается:
— В последнее время я вспоминаю все, до единого дня. Не очень помню конкретные события, но отлично помню это ощущение совершеннейшей переполненности.
— Переполненности чем?
— Да непонятно. Надеждами, мечтами, всякой ерундой. В основном — самой собой. Вот-вот, казалось, лопну. А потом выходишь в большой мир, и люди начинают постепенно тебя опустошать, как будто выпускать воздух из шарика.
Несколько секунд я обдумываю это сравнение.
— То есть ты хочешь сказать, что мы идем по жизни, потихоньку растрачивая себя, пока не остается вообще ничего, и тогда мы умираем?
— Конечно нет. Мы изо всех сил пытаемся набраться свежего воздуха, от себя и от других людей. Но в то время, — она кивает в сторону ребят на школьном дворе, — так легко было почувствовать себя полным, понимаешь? Достаточно было просто вдохнуть.
— Понимаю, — киваю я. — Хотя моя школьная жизнь до твоего появления была довольно мерзкой, я каждое утро находил в себе силы снова туда идти, как будто все время ждал, что в любой момент жизнь может измениться к лучшему.
Карли глубоко вздыхает:
— Эх.
Несколько минут мы просто сидим, наблюдая за подростками через ветровое стекло, как будто это такой телевизор, и наслаждаемся молчанием друг друга, а не беспомощно тонем в нем.
— Как хорошо, — говорю я.
Карли убирает пальцами волосы с лица, поворачивается ко мне, плотно сжав губы, отчего они кажутся надутыми, и говорит:
— Сейчас ты должен меня поцеловать.
— Мне требуется помощь. — Я звоню Оуэну, медленно двигаясь обратно к отцовскому дому, а сам все еще прокручиваю в памяти поцелуй Карли, вожу языком внутри губ и за щеками, стараясь впитать все остатки этого вкуса, как послевкусие от экзотического лакомства. Поразительно, как память сохранила это ощущение, как будто мы в последний раз целовались несколько дней назад, а не много-много лет. В тот миг, когда поцелуй окончился, мне очень хотелось начать новый, но я удержался, каким-то образом угадав, что теперь не время для ласк, что Карли сейчас нужна от меня осторожная отстраненность, хотя и не вполне ясно почему.
— Признание того, что тебе требуется помощь, — первый шаг на пути к выздоровлению, — весело отвечает по телефону Оуэн.
— Я серьезно, — говорю я, а затем рассказываю, что Уэйн переезжает ко мне в отцовский дом.
— Понятно. Какая помощь тебе нужна?
— Для начала сиделка и больничная кровать.
— Сделаем. Что еще?
Тут я понимаю, что и сам не представляю, что же еще нужно.
— Не знаю. Честно говоря, я никогда ни о ком не заботился.
— Вот и я тоже.
С минуту я обдумываю тот факт, что двое умных, успешных мужчин так беспомощны в вопросах милосердия.
— Ты думаешь, что мы с тобой два никчемных, эгоистичных придурка? — говорит Оуэн, и я невольно улыбаюсь.
— Да нет, — тихо отвечаю я.
— Я тоже нет. — Он прочищает горло. — Джо?
— Ну.
— Ты — хороший человек.
— Я — козел.
— И тем не менее.
— Слушай, как ты думаешь, у тебя найдется кому позвонить, чтобы разузнать, что еще мне может понадобиться?
— Мы же в Америке, — отвечает Оуэн. — Всегда найдется кому позвонить.
Вечером того же дня я барабаню по клавишам ноутбука и вдруг каким-то чудом вспоминаю, что меня сегодня ждут на ужин Брэд и Синди. По крайней мере, я предполагаю, что все еще ждут, хотя уверенности у меня нет. Может, ввиду нашей стычки с Синди в полиции приглашение уже аннулировано? В принципе, никто не звонил и не отменял встречи, но, может, это как раз один из тех очевидных случаев, когда словесное подтверждение не требуется? Трудно сказать. Если это так, то мое появление будет выглядеть странно, просто-таки неуместно. Но если я не явлюсь, а они меня будут ждать, я лишний раз подкреплю свою репутацию вздорного родственника, от которого не знаешь, чего ожидать, а ведь как раз это я пытаюсь изменить. В любом случае в списке того, что ненавидит Синди, я и так всегда занимал почетное первое место, и вряд ли я могу сильно усугубить это положение. А кроме того, там будет Джаред.
К черту все. Иду.
Дом Брэда и Синди, построенный в голландском колониальном стиле, находится примерно в полумиле от отцовского. Я стучусь, мне открывают Эмили и Дженни. Они одеты одинаково: в огромные футболки с эмблемой группы Backstreet Boys и черные легинсы; у одной из них на запястье сидит большая белая птица с хохолком, похожим по форме на человеческую ладонь.
— Привет, дядя Джо, — хором говорят близняшки, голоса у них различаются на какие-нибудь полтона, отчего становится немного страшновато, а тут еще эта непонятная птица! Девочка с птицей на руке — назовем ее Эмили — осторожно поворачивается, чтобы проводить меня внутрь, а Дженни кормит птицу с рук печеньем, и та выхватывает кусочки у нее из пальцев.
— Здравствуйте, девочки, — несколько официально произношу я, входя в дом. От того, что мне нужно обращаться сразу к двоим, я чувствую себя неуверенно, как будто выступаю перед каким-нибудь комитетом. У меня никакого опыта в общении с девочками-подростками, а эти две какие-то уж особенно всеведущие, как будто меня насквозь видят. Тот факт, что их двое, перевешивает мое возрастное преимущество, и им, похоже, это ясно.
— Кто это? — спрашиваю я, указывая на птицу.
— Красотуля, — говорит Эмили.
— Она какаду, — говорит Дженни.
— Она умеет разговаривать.
— Она может сказать «Как дела?».
— А еще «Ну, вот, опять!».
— Ух ты! Ну-ка, пусть скажет что-нибудь.
Близняшки качают головами и фыркают:
— Она не станет с тобой разговаривать.
— Она только с нами разговаривает.
— Ну, иногда еще с Джаредом.
— Да, он ее научил фразе «Привет, придурок!». — Они обе заливаются смехом и звучат как один человек.
Первое, что я вижу, проходя за девочками в дом, — это музейного типа гостиная, созданная исключительно в выставочных целях. Белый пушистый ковер, на который никогда не ступал ботинок, кушетки в викторианском стиле, явно не предназначенные для человеческого зада, и рояль, кабинетный «Стейнвей», отполированный до такой степени, что в него можно смотреться, как в зеркало. Вероятно, на нем никогда не играли, он служит исключительно подставкой для множества семейных фотографий в вычурных позолоченных и посеребренных рамах, аккуратно развернутых таким образом, чтобы на них можно было смотреть, не переступая порога. В этой комнате вся Синди: очень красивая и абсолютно неприступная. Есть что-то трагичное в том, с какой озлобленностью и маниакальностью Синди поддерживает идеальный порядок в этой комнате, пока ее собственная жизнь и брак, вырвавшись из-под контроля, несутся в тартарары.