– Наконец-то вы за меня принялись. – Он невесело улыбнулся. – Я, безусловно, самый подозрительный пассажир во всем поезде. Теперь вам остается только обнаружить завещание, где старик оставил мне все деньги, и делу конец.
Мсье Бук недоверчиво посмотрел на секретаря.
– Шутка, – поспешил сказать Маккуин. – По правде говоря, он, конечно, не оставил бы мне ни цента. Я был ему полезен – языки, знаете ли, и всякая такая штука, – но не более того. Если говоришь только по-английски, да и то с американским акцентом, тебя того и гляди обжулят. Я и сам не такой уж полиглот, но в магазинах и отелях могу объясниться по-французски, по-немецки и по-итальянски.
Маккуин говорил несколько громче обычного. Хотя он охотно согласился на обыск, ему, видно, было несколько не по себе.
В коридор вышел Пуаро.
– Ничего не нашли, – сказал он, – даже завещания в вашу пользу и то не нашли.
Маккуин вздохнул.
– Просто гора с плеч, – усмехнулся он.
Перешли в соседнее купе. Осмотр пожитков верзилы итальянца и лакея не дал никаких результатов.
Мужчины остановились в конце коридора и переглянулись.
– Что же дальше? – спросил мсье Бук.
– Вернемся в вагон-ресторан, – сказал Пуаро. – Мы узнали все, что можно. Выслушали показания пассажиров, осмотрели багаж, сами кое-что увидели. Теперь нам остается только хорошенько подумать.
Пуаро полез в карман за портсигаром. Портсигар был пуст.
– Я присоединюсь к вам через минуту, – сказал он. – Мне понадобятся сигареты. Дело это очень путаное и необычное. Кто был одет в красное кимоно? Где оно сейчас, хотел бы я знать. Есть в этом деле какая-то зацепка, какая-то деталь, которая ускользает от меня. Дело, повторяю, путаное, потому что его нарочно запутали. Сейчас мы все обсудим. Подождите меня одну минутку.
И Пуаро быстро прошел по коридору в свое купе. Он помнил, что в одном из чемоданов у него лежат сигареты. Сняв с полки чемодан, он щелкнул замком. И тут же попятился, в изумлении таращась на чемодан.
В чемодане на самом верху лежало аккуратно свернутое красное кимоно, расшитое драконами.
– Ага, – пробормотал он, – вот оно что. Вызов. Что ж, принимаю его.
Когда Пуаро вошел в вагон, мсье Бук и доктор Константин оживленно переговаривались. Вид у мсье Бука был подавленный.
– А вот и он, – сказал мсье Бук, увидев Пуаро, а когда тот сел рядом, добавил: – Если вы распутаете это дело, я и впрямь поверю в чудеса.
– Значит, оно не дает вам покоя?
– Конечно, не дает. Я до сих пор ничего в нем не понимаю.
– И я тоже. – Доктор с любопытством поглядел на Пуаро. – Честно говоря, я просто не представляю, что же нам делать дальше.
– Вот как… – рассеянно заметил Пуаро. Он вынул портсигар, закурил. Глаза его отражали работу мысли. – Это-то меня и привлекает, – сказал он. – Обычные методы расследования нам недоступны. Скажем, мы выслушали показания этих людей, но как знать, говорят они правду или лгут? Проверить их обычными способами мы не можем, значит, нам надо самим изобрести способ их проверить. А это требует известной изобретательности ума.
– Все это очень хорошо, – сказал мсье Бук, – но вы же не располагаете никакими сведениями.
– Я вам уже говорил, что располагаю показаниями пассажиров, да и сам я тоже кое-что увидел.
– Показания пассажиров мало чего стоят. Мы от них ничего не узнали.
Пуаро покачал головой:
– Я не согласен с вами, мой друг. В показаниях пассажиров было несколько интересных моментов.
– Неужели? – недоверчиво спросил мсье Бук. – Я этого не заметил.
– Это потому, что вы плохо слушали.
– Хорошо, тогда скажите мне, что я пропустил?
– Я приведу только один пример – показания первого свидетеля, молодого Маккуина. Он, на мой взгляд, произнес весьма знаменательную фразу.
– Это о письмах.
– Нет, не о письмах. Насколько я помню, он сказал так: «Мы разъезжали вместе. Мистеру Рэтчетту хотелось посмотреть свет. Языков он не знал, и это ему мешало. Я был у него скорее гидом и переводчиком, чем секретарем». – Он перевел взгляд с доктора на мсье Бука. – Как? Неужели вы так и не поняли? Ну, это уже непростительно, ведь всего несколько минут назад вам представился еще один случай проявить наблюдательность. Он сказал: «Если говоришь только по-английски, да и то с американским акцентом, тебя, того и гляди, обжулят».
– Вы хотите сказать… – все еще недоумевал мсье Бук.
– А вы хотите, чтоб я вам все разжевал и в рот положил? Хорошо, слушайте: мистер Рэтчетт не говорил по-французски. И тем не менее, когда вчера ночью проводник пришел по его вызову, ему ответили по-французски, что произошла ошибка и чтобы он не беспокоился. Более того, ответили, как мог ответить только человек, хорошо знающий язык, а не тот, кто знает по-французски всего несколько слов: «Се n’est rien. Je me suis trompe». [32]
– Правильно! – воскликнул доктор Константин. – И как только мы не заметили! Я помню, что вы особо выделили эти слова, когда пересказывали нам эту сцену. Теперь я понимаю, почему вы не хотели брать в расчет разбитые часы. Ведь без двадцати трех минут час Рэтчетт был мертв…
– А значит, говорил не он, а его убийца! – эффектно закончил мсье Бук.
Пуаро предостерегающе поднял руку:
– Не будем забегать вперед! И прежде всего давайте в своих предположениях исходить только из того, что мы досконально знаем. Я думаю, мы можем с уверенностью сказать, что без двадцати трех час в купе Рэтчетта находилось постороннее лицо и что это лицо или было французом по национальности, или бегло говорило по-французски.
– Вы слишком осторожны, старина.
– Мы должны продвигаться вперед постепенно, шаг за шагом. У меня нет никаких доказательств, что Рэтчетт был в это время мертв.
– Но вспомните, вы же проснулись от крика.
– Совершенно верно.
– С одной стороны, – продолжал мсье Бук задумчиво, – это открытие не слишком меняет дело. Вы слышали, что в соседнем купе кто-то ходит. Так вот, это был не Рэтчетт, а другой человек. Наверняка он смывал кровь с рук, заметал следы преступления, жег компрометирующее письмо. Потом он переждал, пока все стихнет, и, когда наконец решил, что путь открыт, запер дверь Рэтчетта изнутри на замок и на цепочку, открыл дверь, ведущую в купе миссис Хаббард, и выскользнул через нее. То есть все произошло именно так, как мы и думали, с той только разницей, что Рэтчетта убили на полчаса раньше, а стрелки часов передвинули, чтобы обеспечить преступнику алиби.