Элиза вздохнула:
— У мадам не было семьи. Она была совсем одна на свете.
— У нее была дочь, — мягко напомнил Пуаро.
— Да, это так. У нее была дочь... — Элиза скорбно вздохнула.
— Но здесь нет портрета ее дочери, — настаивал Пуаро.
— О, мсье не понимает. Это правда, что у мадам была дочь, но, видите ли, то было очень давно. Я думаю, мадам не видела своей дочери с тех пор, как та была еще совсем ребенком.
— Как так? — заинтересовался Фурнье. Элиза развела руками:
— Не знаю. Тогда мадам была совсем молоденькой. Я слышала, она была красивой, говорят, очень красивой и несчастной. Возможно, вышла замуж, а может, и нет. Я думаю, что нет. Безусловно, ребенка она как-то пристроила.
Мадам потом болела оспой и едва не умерла А когда выздоровела, красота ее исчезла. Не было больше романов, ни по ком она не сходила с ума. Мадам стала деловой женщиной.
— Но она же оставила деньги своей дочери?
— Что верно, то верно, — сказала Элиза. — Кому же можно оставить деньги, как не собственной плоти и крови? Кровь гуще воды, а друзей мадам не имела. Она всегда жила одиноко. Деньги были ее страстью — она стремилась делать больше и больше денег. А тратила мало, не привыкла к роскоши.
— Она кое-что завещала и вам в наследство. Вы знаете об этом?
— Да, мне уже сообщили. Мадам всегда была щедрой. Каждый год она давала мне еще небольшую сумму, сверх положенного жалованья. Я так благодарна мадам.
— Ну что ж, — вздохнул Фурнье. — Мы уходим. По пути я поговорю со старым Жоржем.
— Позвольте мне последовать за вами минутой позже, мой друг, — сказал Пуаро.
— Как хотите... — Фурнье удалился. Пуаро еще раз прошелся по комнате, затем опустился на стул и посмотрел на Элизу. Под его испытующим взглядом француженка забеспокоилась.
— Мсье хочет узнать еще о чем-нибудь?
— Мадмуазель Грандье, — без обиняков начал Пуаро, — вы знаете, кто убил вашу хозяйку?
— Нет, мсье. Клянусь богом!
Она говорила искренне. Пуаро пристально взглянул на нее и опустил голову.
— Bien, — сказал он. — Я верю. Но знать — это одно, а подозревать совсем другое. Нет ли у вас подозрения, только подозрения — о том, кто бы мог это сделать?
— У меня нет подозрений, мсье. Я уже сказала об этом агенту полиции.
— Вы можете ему говорить одно, а мне — другое.
— Почему так, мсье? Зачем так поступать?
— Потому что одно дело давать информацию полиции и совсем другое давать ее частному лицу.
В глазах Элизы появилось выражение нерешительности. Казалось, она раздумывала. Пуаро наклонился к ней и дружески просто заговорил:
— Сказать вам что-то, мадмуазель Грандье? Часть моего занятия состоит в том, чтобы ничему не верить, ничему из того, что мне говорят, ничему, что не доказано. Я не подозреваю сперва одного, а потом другого. Я подозреваю всех. Каждого, кто имеет отношение к преступлению, я рассматриваю как преступника до тех пор, пока его невиновность не будет доказана.
Элиза Грандье бросила на Пуаро сердитый взгляд.
— Вы подозреваете меня? Меня? В убийстве мадам?! Ну, это уж слишком! — Она возбужденно поднялась со стула и в изнеможении упала обратно. — Нет, Элиза, — успокаивающе сказал Пуаро. — Я не подозреваю вас в убийстве мадам. Убийца был пассажиром самолета. Убийство совершено не вашей рукой. Но вы вольно или невольно могли оказаться соучастницей убийцы. Вы могли заранее сообщить кому-нибудь о предстоящем путешествии мадам.
— Но я не делала этого! Клянусь вам!
Пуаро молча посмотрел на нее, затем кивнул.
— Верю, — сказал он. — Тем не менее вы что-то скрываете. Да-да! Послушайте, что я вам скажу. В каждом деле криминального характера при допросе свидетелей сталкиваешься с поразительным явлением: каждый что-то утаивает. Иногда (все же довольно часто) это «что-то» совершенно безобидное, не имеющее никакого отношения к преступлению. Но я говорю вам: такое «что-то» есть всегда. Вот так и с вами. О, не отрицайте! Я — Эркюль Пуаро, и я знаю. Когда мой друг мсье Фурнье спросил, не забыли ли вы сказать о чем-либо, вы забеспокоились. И постарались уклониться от ответа. А сейчас снова, когда я предположил, что вы можете сказать мне кое-что, чего не сочли нужным сообщить полиции, вы обдумывали мое предположение. Значит, что-то такое есть! И я должен знать, что именно!
— Оно не имеет никакого значения, — вырвалось у Элизы.
— Возможно, не имеет. Но все равно, разве вы мне не скажете, что это? Помните, — продолжал он настаивать, — я не из полиции.
— Да, правда, — сказала, колеблясь, Элиза Грандье. — Мсье, я в затруднении. Не знаю, какого поступка потребовала бы сейчас от меня мадам! — Есть пословица: один ум хорошо, а два — лучше. Вы не хотите посоветоваться со мной? Давайте исследуем этот вопрос вместе.
Элиза все еще глядела на него с сомнением. Пуаро сказал с улыбкой:
— Вы — как хороший сторожевой пес, Элиза. Понимаю, вы думаете о верности вашей умершей хозяйке!
— Вот-вот, мсье. Мадам очень доверяла мне. С того времени, как я начала служить у нее, я честно выполняла все ее наставления.
— Вы были признательны ей за какую-то большую услугу, которую она вам оказала в свое время, не так ли?
— Мсье очень торопится. Да, это правда, этого я не отрицаю. Я была обманута, мсье, мои сбережения украли, а у меня был ребенок. Мадам была так добра ко мне. Она договорилась и устроила моего ребенка на ферму, к хорошим людям, — на хорошую ферму, мсье, к честным людям. Тогда-то она и упомянула впервые, что тоже была матерью.
— Она рассказывала вам какие-нибудь подробности: возраст ее ребенка, например, где он находится?
— Нет, мсье. Она говорила только, что с этим покончено. Так лучше, сказала она, маленькая девочка хорошо и надежно устроена и обеспечена, ей предоставят работу, а мадам оставит ей в наследство все свои деньги.
— И больше она ничего никогда не говорила вам о своем ребенке или об его отце?
— Нет, мсье, просто у меня есть кое-какие соображения... Но, понимаете, это только подозрение... Я думаю, что отцом ее ребенка был англичанин.
— Почему же у вас сложилось такое впечатление?
— Не могу сказать ничего определенного. Только в голосе мадам всегда слышалась горечь, когда она говорила об англичанах. Когда она заключала сделки, она наслаждалась, если в ее власти оказывался англичанин. Но это всего лишь мое впечатление...