— Да, но, быть может, очень ценное! Оно открывает нам возможность... А ваш собственный ребенок; мадмуазель Элиза? Это мальчик или девочка?
— Девочка, мсье. Она умерла... Вот уже пять лет...
— О, примите мои соболезнования... Наступило молчание.
— А сейчас, мадмуазель Элиза, — напомнил Пуаро, — что же это такое, о чем вы до сих пор мне так и не сказали?
Элиза поднялась и вышла из комнаты. Через несколько минут она вернулась, держа в руках потрепанную черную записную книжку.
— Эта книжечка принадлежала мадам. Мадам постоянно носила ее с собой. Но когда она собиралась ехать в Англию, то не смогла ее найти. Когда мадам уехала, я нашла книжку. Она завалилась за изголовье постели. Книжку я спрятала у себя в комнате до возвращения мадам. А как только услыхала о смерти мадам, я сожгла все ее бумаги, кроме этой книжечки. У меня на этот счет не было никаких указаний мадам.
— Когда вы услыхали о смерти мадам? Впервые вы услыхали это от полиции, не так ли? — спросил Пуаро. — Полицейские пришли сюда и стали искать бумаги мадам. Сейф они нашли пустым, и тогда вы сказали, что сожгли бумаги, хотя на самом деле сожгли их значительно позже, не так ли?
— Это верно, мсье, — со вздохом призналась Элиза. — Пока они рассматривали сейф, я достала из сундука бумаги. И сказала, что сожгла их, да.
Но, в конце концов, это было почти правдой. Я сожгла бумаги при первой возможности. Я должна была выполнить приказание мадам. Видите, мсье, с какими трудностями мне пришлось столкнуться? Вы не сообщили об этом в полицию? Это очень важно для меня.
— Я верю, мадмуазель Элиза, что вы действовали с наилучшими намерениями. Но все равно жаль... Очень жаль, что так получилось. Однако сожалениями делу не поможешь. Я не вижу необходимости сообщать точное время уничтожения бумаг нашему великолепному мсье Фурнье. А теперь позвольте мне посмотреть, не может ли книжечка чем-нибудь нам помочь.
— Не думаю, мсье, — сказала Элиза, покачав головой. — Здесь личные заметки мадам, одни только цифры. Без документов записи не имеют никакого значения.
Элиза неохотно вручила книжечку Пуаро. Он взял ее и полистал. Это были карандашные записи сделанные наклонным почерком. Они все, казалось, были на один лад — номер и несколько деталей.
«CX 265. Жена полковника. Останавливалась в Сирии. Фонд полка».
«GF 342. Французский депутат. Знакомый Ставинского».
Казалось, все записи были одинаковыми. Всего их было около двадцати. В конце книжки находились пометки, также карандашные, с указанием места и времени:
«Ле Пине, понедельник. Казино, 10,30. Отель „Савой“, 5 часов. А. В. С. Флит-стрит, 11 часов».
Ничего не было записано полностью, и записи воспринимались как заметки в помощь памяти мадам Жизели.
Элиза с беспокойством следила за Пуаро.
— Это не имеет никакого значения, мсье, или мне только так кажется? Все это было понятно мадам, но не постороннему читателю.
Пуаро закрыл книжку и сунул ее в карман.
— Книжка может оказаться весьма ценной, мадмуазель. Вы умно сделали, что отдали ее мне. Можете быть абсолютно спокойны. Мадам ведь никогда не просила вас сжечь книжечку?
— Да, верно, — согласилась Элиза, и ее лицо немного посветлело.
— А так как вы на этот счет не получили указаний, то ваш долг отдать книжку полиции. Я все устрою, вас никто не упрекнет в том, что вы не сделали этого раньше.
— Мсье так добр.
Пуаро направился к выходу.
— Теперь я должен присоединиться к моему коллеге. Только еще один, последний вопрос: когда вы заказывали билет на самолет для мадам Жизели, вы звонили на аэродром Ле Бурже или в контору компании?
— Я звонила в контору, что на бульваре Капуцинов, 254.
Пуаро записал номер в свой блокнот и, дружески кивнув старой служанке, вышел.
Фурнье, между тем, был удручен беседой о привратником Жоржем.
— Ох, уж эта полиция! — ворчал старый привратник простодушно. — Тысячу раз задают один и тот же вопрос! И на что только надеются?! Что рано или поздно человек перестанет говорить правду и начнет привирать? И ложь, разумеется, будет приятна а ces messieurs, потому что она их устраивает?!
— Я не хочу лжи, мсье, я хочу правды!
— Ну, хорошо, я же говорю вам правду! Да, да, вечером, как раз накануне отъезда, к мадам приходила женщина. Вы показываете мне эти фотографии и спрашиваете, нет ли среди них той женщины. Я говорю вам снова то, что говорил и раньше: у меня никудышное зрение, а тогда уже стемнело, и я ее не рассмотрел. Я не узнаю леди. Даже если я столкнусь с ней носом к носу, и тогда не узнаю все равно! Вот так! Вы уже это слышали раза четыре или пять! Как вам не надоест?!
— И вы даже не можете вспомнить, была ли она высокой или низенькой, старой или молодой, светлые или темные были у нее волосы? Невозможно поверить! — Фурнье говорил с сарказмом.
— Ну и не верьте! Да мне на это наплевать. Хорошенько дело связаться с полицией! Я опозорен! Если б мадам не была убита высоко в облаках, вы бы еще чего доброго заявили, что это я, Жорж, отравил ее! Все вы, полицейские, такие!
Пуаро предупредил сердитую реплику Фурнье, тактично зажав ему рот.
— Пойдем, mon vieux, — сказал он. — Желудок напоминает о себе. Простая, но сытная еда — вот что я предписываю. Давайте-ка отведаем omelette aux chamgignons, solй a la Normande, портсалютского сыру и красного вина. Вот только какого именно?
Фурнье поглядел на часы.
— Пожалуй, — согласился он. — Уже час дня! Но чего стоит поговорить вот с этим... — Он взглянул на Жоржа.
— Ясно, — Пуаро одобряюще улыбнулся старику. — Безымянная леди была ни высокая, ни низкая, ни светловолосая, ни темноволосая, ни толстая, ни худая, но вы ведь можете сказать нам: была ли она шикарной?
— Шикарной? — пораженный вопросом, повторил Жорж.
— Я отвечу, — сказал Пуаро. — Она была шикарной. У меня есть мыслишка, мой друг. Мне кажется, эта леди чрезвычайно хороша в купальном костюме!
Жорж уставился на него.
— В купальном костюме? А при чем здесь купальный костюм?
— Это и есть моя мыслишка. Очаровательная женщина выглядит еще прелестнее в купальном костюме. Вы не согласны? Смотрите.