— Они меня не били. Даже не угрожали. Они ничего подобного не говорили.
Пучинелли кивнул.
— Угрозы были для вашего отца.
— Папа, — с напряженным волнением сказала она, — ты же не заплатил столько? Это же все... ты же не мог...
Он ободряюще покачал головой.
— Нет-нет, ничего подобного. Не волнуйся... успокойся...
— Простите, — сказал я по-английски. Все удивленно повернулись ко мне — словно вдруг обои заговорили.
— Синьорина, — спросил я, — вас ни разу не перевозили с места на место? Особенно четыре-пять дней назад?
Она покачала головой.
— Нет.
Однако ее уверенность поколебалась, и, нахмурившись, она сказала:
— Я все время была в палатке. Но...
— Что «но»?
— Последние несколько дней чувствовался запах свежего хлеба, как в пекарне, и свет был вроде бы ярче... Но я подумала, что они, наверное, отодвинули занавески... хотя я вообще-то мало о чем думала. В смысле, я так много спала... так было лучше...
— Свет, — спросил я, — был дневной?
Она кивнула.
— В палатке было довольно темно, но мои глаза к этому так привыкли... они ни разу не включали свет. Думаю, ночью там было темно, но я ночами всегда спала.
— А вы не думаете, что вы могли спать и когда, положим, они переносили палатку из комнаты в комнату и снова ее устанавливали?
Она снова нахмурилась.
— Не так давно был день, когда я вообще едва проснулась. Было уже темно, и я чувствовала себя плохо... как вчера, когда я пришла в себя: и, Господи, — горячо воскликнула она, — как же я рада быть здесь, так отчаянно благодарна... Даже слов не нахожу. — Она уткнулась отцу в плечо, а он погладил ее по волосам, и глаза у него покраснели.
Пучинелли встал, официально попрощался с отцом и дочерью и вышел вместе со мной и стенографистом.
— Я могу вернуться, но, кажется, на сегодня довольно. — Он вздохнул. — Она так мало знает. Мало полезного. Похитители были очень осторожны. Если выяснишь еще что-нибудь, Эндрю, скажешь мне?
Я кивнул.
— Какова была величина выкупа? — спросил он. Я улыбнулся.
— Список номеров банкнот будет сегодня. Я передам его тебе. Кстати, у вас есть система «Айдентикит», как в Англии?
— Да, что-то вроде этого.
— Думаю, я мог бы составить портрет одного из похитителей. Не тех, кто был в осаде. Если ты хочешь.
— Если я хочу! Где ты его видел? Откуда знаешь, что он из них?
— Я видел его дважды. Я расскажу тебе, когда принесу списки.
— Когда? — требовательно спросил он.
— Когда приедет курьер. В любую минуту.
Курьер прибыл, когда Пучинелли садился в машину, потому я снова попросил напрокат «Фиат» и поехал за ним в управление. Соединив контуры голов с глазами, ртами, подбородками и линией волос, я остановился на двух изображениях.
— Ты мог видеть его сам из «Скорой» в ту ночь, когда началась осада, — сказал я.
— У меня других забот хватало.
Я кивнул и добавил к портрету уши.
— Он молод. Трудно сказать, сколько ему лет... однако не меньше двадцати пяти. Вероятно, где-то чуть за тридцать.
Я закончил лицо и профиль, но меня портрет не: удовлетворял, и Пучинелли сказал, что вызовет художника, который нарисует так, как я хочу.
— Он работает в цвете. И очень быстро.
Он позвонил, и получаса не прошло, как художник явился. Толстый, ворчливый, воняющий чесноком и почесывающийся, он жаловался на то, что его сорвали с места во время сиесты. Кто в здравом уме работает в два часа пополудни? Он разочарованно воззрился на результат моих усилий, вытащил из кармана толстый карандаш и быстро начал делать наброски на листе; Каждые несколько секунд он останавливался и, подняв брови, смотрел на меня, ожидая комментариев.
— Голова круглее, — сказал я, показывая руками. — Прилизанная круглая голова.
На листе возникла круглая голова.
— Дальше?
— Рот... малость тонковат. Нижняя губа чуть полнее.
Он остановился, когда я уже не мог представить никаких изменений, и показал результат своих трудов Пучинелли.
— Вот этот человек — такой, каким его запомнил ваш английский приятель, — фыркнул он. — Воспоминания обычно подводят, не забывайте.
— Спасибо, — ответил Пучинелли. — Иди, снова ложись спать.
Художник хрюкнул и ушел.
— Что с Лоренцо Травенти? — спросил я.
— Сегодня был еще жив.
— Хорошо, — с облегчением сказал я. В первый раз хоть что-то хорошее.
— Мы предъявили похитителям обвинение в покушении на убийство. Они протестуют. — Он пожал плечами. — Пока отказываются говорить что-либо о похищении, хотя, естественно, мы сказали им, что, если они выведут нас на остальных, им скостят срок. — Он взял рисунки. — Я покажу их этим двоим.
Они будут в шоке. — По лицу его скользнула плотоядная усмешка — сейчас это был прирожденный полицейский, готовый в любое мгновение спустить курок. Я видывал такое выражение на лицах других людей в форме и не презирал их за это. После напряжения последних недель он заслужил это удовольствие.
— Да, рация, — сказал, повернувшись было, Пучинелли.
— Да?
— Она может вести передачу и прием на частотах самолетов.
Я моргнул.
— Это ведь необычно, правда?
— Не совсем обычно. Оказалось к тому же, что это международная аварийная частота... которая все время прослушивается, и на ней явно не ловили никаких переговоров между бандитами. Мы сегодня утром проверяли аэропорт.
Я разочарованно покачал головой. Пучинелли вышел, горя желанием показать рисунки подследственным, а я вернулся на виллу.
— Ничего, если я кое о чем спрошу? — обратилась ко мне Алисия.
— Давайте.
— Я спрашивала папу, но он не отвечает, что само по себе ответ. Она помолчала. — Когда вы меня нашли, на мне было надето хоть что-нибудь?
— Пластиковый плащ, — сухо ответил я.
— Ох.
Не могу сказать, понравился ей мой ответ или нет. Некоторое время она размышляла, затем сказала:
— Я проснулась здесь одетой... я сто лет уже не носила одежды. Тетя Луиза с Иларией сказали, что не знают, что случилось. Это папа меня одел?
Потому он так растерян?
— А вы не ожидали, что окажетесь одетой? — с любопытством спросил я.
— Ладно... — Она замялась.
Я поднял голову.