— Выше нос! Сейчас я тебя накормлю по-королевски.
Молодой человек позвонил в стеклянный колокольчик, и в зал вошли слуги в ливреях. Они поставили на мраморный стол фарфоровые блюда, рядом разместили серебряные ножи, вилки, хрустальные бокалы и кувшины с вином. Наконец в дверь внесли гигантское посеребренное блюдо с четырьмя пирогами. Мои сотрапезники внимательно наблюдали, как я взял свой, разрезал и достал изнутри теплое лакомство: нечто напоминающее жирный костный мозг, тающий во рту.
— Ну?
— Целая гусиная печень в фарше из телятины и лярда, запеченная в тесте, но сперва обернутая… — По ощущениям на языке обертка напоминала пергамент, но послевкусие оставляла иное. Загадка! Интересно, где Жером нашел такого повара?
— Обернутая в коровью плодную оболочку. — Он имел в виду тонкую мембрану, которую снимают с головы новорожденного теленка. Жером улыбнулся, радуясь, что смог меня удивить, и сам принялся за угощение. Очень скоро он уже забыл, что ест, и закончил трапезу гораздо раньше Армана с Элоизой.
— Ну а теперь к делу, — сказал он, когда доел и я. — Ты едешь на Корсику, потому что сеньор Паоли тебя уважает. Он читал о твоем трудолюбии и рвении, о том, как ты осушаешь болота и пытаешься накормить крестьян. Он знает, что ты делаешь научные открытия, что сам Вольтер отвечает на твои письма. Он видит в тебе единомышленника. Ты предложишь ему наследуемое дворянство, содержание от французского государства и титул маркиза ди Бонафацио.
— А если он откажется?
— Предложишь титул герцога Бастийского.
Элоиза улыбнулась: она поняла, что мой вопрос был вовсе не о размере предлагаемой взятки. Вдруг сеньор Паоли вообще не захочет меня слушать? Не спрашивая, Элоиза налила мне белого вина и подтолкнула бокал в мою сторону, продемонстрировав ложбинку меж юных грудей. Увидев мой заинтересованный взгляд, она очаровательно зарделась.
— А если он и от этого откажется?
— Посули ему титул принца Корсиканского.
— Понятно. А его сторонникам? Министрам?
— Титулы попроще. Можешь не скупиться — только не делай из нас дураков. Разреши им сохранить родной язык, пусть даже преподают его в университетах. Все местные деловые переговоры тоже могут вестись на корсиканском. — Жером кивнул на свой бокал, и Арман тотчас его наполнил. — Корсиканские крестьяне почти не говорят по-итальянски, а о французском и речи быть не может. Паоли же практически один из нас. Это должно помочь. — Осушив бокал в один присест, Жером сказал: — Так, у нас с Арманом есть одно дело. Все остальное тебе расскажет Элоиза. Спроси ее про броччио для дам, тебе это будет интересно.
— Напрасно вы его недолюбливаете, — сказала девушка, как только за Жеромом и ее сводным братом закрылась дверь.
Она покинула диванчик, на котором сидела с братом, налила себе бокал вина и осушила его в два глотка. Затем налила себе и мне. Села напротив. Только тогда я понял, что за ужином Элоиза совсем не пила.
— Жером — один из моих самых давних друзей.
— Оно и видно. — Она печально улыбнулась и посмотрела по сторонам, явно желая сменить тему. — Вы терпеть не можете это место, правда?
— Я больше люблю свой замок.
Элоиза фыркнула.
— Презрение к Версалю и его обитателям у вас на лбу написано. Видели бы вы лицо маркиза де Коссара, когда вы сказали про «других животных»…
Странно было слышать полный титул Жерома. Уж не хочет ли она сказать, что сама недолюбливает маркиза? Подозрительно все это — он буквально сводит меня с Элоизой.
— Версаль гниет. Однажды он просто рухнет.
— Он прогнил насквозь. Если ему суждено рухнуть, он бы давно рухнул.
— А вы бы помогли? — хитро спросила Элоиза.
— Я бы сжег его дотла. Иначе от этой вони не избавишься.
Она взглянула на смесь роскоши и упадка вокруг: прохудившиеся портьеры, коврики, пропитанные собачьей мочой, по бокам от камина — мраморные нимфы с безупречными грудями, испещренными серыми пятнами.
— И ничего бы не оставили?
— Разве что зверей. Они не по своей воле очутились в этой тюрьме.
— Однако я слышала, что вы и сами держите у себя диких животных.
— В куда лучших условиях.
— Уютный плен — все равно плен. Вы так не считаете?
Вдруг подол ее платья приподнялся — я даже подумал, что мне почудилось, но она стала задирать юбку все выше и выше, покуда не открылись колени и темнота между ними.
— Маркиз, вы не ответили.
— Почти все они погибли бы на воле.
— Полагаете, свобода погубит и нас?
— Я думал об этом.
— Разумеется, — ответила Элоиза. — Эта мысль посещает всех умных людей.
А ведь я в самом деле хотел освободить своих животных — может, она и об этом догадалась? Остановило меня лишь то, что их все равно перебили бы крестьяне или местные власти. А если бы я отправил их в родные края, их убили бы звери, никогда не знавшие неволи. К тому же мне нравилось жить среди диких животных — они помогали мне не забывать, что когда-то и я был диким зверенышем. Да, вероятно, Элоиза права: свобода бы нас погубила. Всех без исключения.
— Маркиз… Будьте любезны, поставьте свечу на пол.
Я поставил серебряный подсвечник на то место, которое она указала, после чего Элоиза широко развела колени в стороны. Пламя свечи осветило ее половые губы, сверкнувшие влажной усмешкой. Чтобы вновь наполнить ее бокал, мне пришлось перешагнуть свечу и встать у нее между ног.
— Говорят, вы попробовали все. А изведали ли вы боль?
— Чужую или свою?
Она чарующе улыбнулась.
— Любая считается.
Я никак не мог понять, шутит она или говорит серьезно. Во что меня втянул Жером? Я всегда думал, его желания просты. Красивые женщины — и как можно больше. Однако Элоизу простой не назовешь.
— Итак?
Я помотал головой.
— Какая жалость! Вам стоит попробовать.
Подняв с пола свечу, Элоиза уверенным движением наклонила ее в сторону и капнула жидким воском на внутреннюю сторону своего бедра. Я вскочил со стула, но девушка одарила меня столь насмешливой улыбкой, что я, смутившись, сел обратно.
— Великий д’Ому! Человек, который может съесть что угодно, испугался капельки горячего воска.
Она налила еще немного себе на ладонь и сжала кулак: между пальцев выступили капли воска.
— Зачем вам это? — спросил я.
— А зачем вам новые вкусы?
— Потому что я хочу все попробовать.
— Да, но чем объясняется это желание?
Когда я сказал, что новые вкусы помогают мне чувствовать себя живым, она улыбнулась и ответила, что увидела во мне родственную душу в тот самый миг, когда я совладал с ее лошадью. Именно тогда она решила соблазнить меня не по распоряжению Жерома, а по собственной воле. Если бы не лошадь, к этому моменту мы бы уже переспали, и все было бы кончено. Она говорила это с непринужденной улыбкой на устах, чем изрядно меня потрясла — хоть я и старался не подавать виду. Даже Манон, куда более откровенная в подобных разговорах, чем Виржини, никогда бы не отважилась сказать такое.