— Что он делал во вторник, миссис Колли? — настаивал Питт. — Весь день, вспомните.
Заикаясь, она начала рассказывать. Ребенок на ее коленях, словно чувствуя ее страх, расплакался.
— Спасибо, — наконец тихо поблагодарил женщину Томас. — Если все, что вы мне рассказали, правда, не волнуйтесь. Я больше не побеспокою вас. — Ему хотелось бы рассказать ей о смерти Уимса и о том, что ее долги, возможно, будут забыты, но это было бы преждевременно, а он не хотел вселять в ее сердце надежду, которая может не сбыться.
Второй визит они нанесли маленькой усталой женщине, отличающейся от первой лишь тем, что у нее были карие глаза и более седые волосы, однако ее платье оказалось таким же ветхим, застиранным и многократно штопанным; женщина была так худа, что оно висело на ней. На ее щеке красовался синяк. Она не знала, где был ее муж, но его интересы были столь ограниченны, что она тут же сказала, где его можно найти, — в пивной в конце улицы. Вчера около полуночи он пришел домой пьяным и уснул на полу в кухне — там, где упал, когда вошел в дом.
Питт и Иннес день за днем шли по этому кругу несчастий, рожденных крайней нищетой, недоеданием, антисанитарными условиями, болезнями и невежеством, где единственным спасением был алкоголь, ибо лишь в нем люди находили забвение. А пьянство порождало насилие, потерю работы, долги у ростовщика, а за ними в конце концов — пропасть нищеты.
Питт ненавидел таких, как Уимс, не потому, что хотел что-то изменить — никто не знал, как это сделать, — а потому, что ростовщики бессовестно извлекали прибыль из людского горя. Томасу трудно было заставить себя усердно искать убийцу. Возможно, кому-то из жертв Уимса повезет и роковые долги будут списаны, потому что некому будет напоминать о них, считать проценты и вытягивать еженедельно с несчастных должников последние пенсы, и так до гробовой доски.
Поскольку Питту нечего было докладывать Драммонду, он направился прямо домой, к Шарлотте, в свой чистый и уютный дом, полный знакомых и дорогих ему запахов, где никто не страшится стука в дверь. Шарлотта подробно расскажет ему, как прошел бал в доме Эмили, кто как был одет, чем кормили гостей, о чем они говорили. Он будет смотреть на оживленное лицо жены, слышать ее взволнованный голос и представлять себе, как она играла роль хозяйки в тот вечер, получая от этого большее удовольствие, чем все герцогини, вместе взятые, потому что это была всего лишь веселая игра, маскарад, который уже закончился, — и она вернется к своей собственной счастливой жизни, к детям, уюту дома, который был ничуть не хуже, чем у других, к простым и приятным обязанностям жены и хозяйки. Будет печь хлеб, штопать детские вещи, срезать сухие ветки на розовых кустах в саду и отдыхать в сумерках перед окном, глядя на танец вечерних мошек в теплом летнем воздухе.
Утром Питт и Иннес возобновили свои обходы по списку. Теперь им предстояло обойти обедневшие, но приличные семьи, которые изо всех сил старались поддерживать видимость прежней респектабельной жизни и готовы были лишить себя угля и тепла зимой, но ни за что не расставаться с единственной горничной, ибо люди их положения всегда имели горничных. Они сидели на хлебе и жидкой похлебке, но для гостей, если такое случалось, накрывали достойный стол. У этих людей был лишь единственный приличный костюм или платье, обычно давно вышедшее из моды, прохудившиеся башмаки и никакого теплого пальто, но каждое воскресенье они шли в церковь, высоко подняв голову, вежливо кивали и улыбались знакомым и соседям и придумывали самые невероятные причины, чтобы отклонить приглашение в гости, потому что не могли ответить тем же.
Питт испытывал острое чувство жалости к этим людям, понимал их страх при каждом стуке в дверь, знал, почему ему предлагают чай и подают его дрожащей рукой.
Он испытывал огромное, но какое-то болезненное облегчение, когда эти люди могли с помощью свидетелей подтвердить, где были в тот день и час, когда был убит Уильям Уимс. Это было, пожалуй, их единственным преимуществом перед лордом Байэмом, не способным сделать этого. Уединение являлось той роскошью, которую они редко могли себе позволить. Почти каждый из них постоянно находился в обществе других членов семьи, не только по вечерам, но и ночью. Редко кто имел возможность уединиться, чтобы совершить, например, утренний туалет, не говоря уже о сне или отдыхе. Самые бедные из них ютились в одной комнатушке и могли лишь мечтать о лучшем. Долги росли, проценты съедали все, что удавалось заработать, а долгам не было видно конца. Жить в долг стало их образом существования.
Питту искренне хотелось, чтобы убийца Уимса уничтожил все списки должников. Томас больше презирал и ненавидел злоумышленника за возможность использовать их, чем за то, что тот снес ростовщику полчерепа его же золотыми монетами.
На пятый день расследования Питт, взяв экипаж, направился, наконец, на Боу-стрит — сообщить Драммонду, что пока он не нашел ничего, что позволило бы ему выдвинуть что-либо против лорда Байэма, но, с другой стороны, он не может полностью снять с него подозрения.
Было уже после пяти часов пополудни, но солнце стояло высоко, и воздух был теплым. Ярко зеленели пышные кроны деревьев, на Линкольн-Инн-филдс играл оркестр. Питт высунулся из окна кэба и смотрел на детишек в яркой летней одежде, игравших в скакалку. Мужчина в жилетке с серьезным выражением лица, засучив рукава, запускал бумажного змея для маленького мальчика, который зачарованно глядел, как змей взмывает в небо. Парочка влюбленных, взявшись за руки, шла по аллее; девушка радостно смеялась, юноша держался так, будто знал себе цену. Прошла нянька с коляской, высоко неся голову, гордясь белоснежным, туго накрахмаленным передником, в котором отражалось солнце. Два старых джентльмена сидели на скамье. Греясь на солнышке, они казались несколько запыленными под его беспощадными лучами, но лица их были умиротворенными.
К тому времени, как Томас достиг полицейского участка на Боу-стрит, он почти забыл о том всепроникающем чувстве человеческого отчаяния и безнадежности, которое преследовало его весь день и которое он ощущал, словно песок на зубах.
Расплатившись с возницей, инспектор отпустил кэб и поднялся по ступеням участка. Не успел он закрыть за собой входную дверь, как услышал шум на улице. Наконец дверь с грохотом распахнулась, пропуская пятившегося задом полицейского, который увещевал наступавшего на него джентльмена плотного телосложения с бакенбардами на багровом от гнева лице. Стараясь вырваться из крепких рук полицейского, он бился, как рыба, попавшая на крючок. Несмотря на преимущество возраста и сноровку, молодой констебль явно не мог справиться с ним.
Питт поспешил ему на помощь, и вдвоем они наконец обуздали строптивого джентльмена, уже понявшего бесполезность дальнейшего сопротивления. Когда тот внезапно затих, остановились все — констебль в измятом кителе и сбившемся набок шлеме, инспектор Питт с надорванным карманом и брюками со следами грязных ботинок сопротивлявшегося джентльмена и сам виновник шумной баталии. Его сюртук был порядком помят, сорочка порвана, ее пристегивающийся воротничок совсем отскочил; галстук затянулся на шее, словно удавка; верхняя пуговица брюк была оторвана.