Перебрав тетрадей двадцать, я обнаружила на каждой один и тот же шифр из трех чисел: 45-6-12, 7-77-8 и так далее. И дешевые тканевые обложки, и роскошные кожаные переплеты пухлых томов — все несли на себе такие надписи. Открыв наугад один из пронумерованных журналов, я обнаружила внутри груду несшитых, пожелтевших от времени листов. На верхнем красовался рисунок животного с собачьей головой и ногами льва, к телу которого прикреплялись на шарнирах огромные распростертые крылья. Наброски — всего около сотни — были подписаны просто «Машинерия» и могли принадлежать только какому-нибудь гениальному безумцу. Передо мной предстали движущаяся рейсовка, из которой сзади вырывался не пар, а пламя, счетная машина, которая поместилась бы в рюкзаке Кэла…
Пачка листов легла в сторону. И аэродинамика, и вычислительная техника были моими любимыми предметами, хоть женщинам и не суждено проводить целые месяцы на борту летающих крепостей, дозаправляя самолеты и преследуя шторма, или в подземных лабораториях ВВС в Лос-Аламосе, разрабатывая новые модели вычислителей. Всем этим занимались мужчины. Женщины не могли ни оторвать ног от земли, ни спуститься в ее глубины, и никаких исключений. Словно в моей жизни — как бы мне ни хотелось, чтобы все было по-другому, от реальности никуда не денешься.
Лампа зашипела. Я протянула руку, чтобы подкрутить фитилек, и свет упал на полустертое послание Конрада, записанное у меня на ладони. За время отчаянного бегства из Лавкрафта от него почти ничего не осталось, но цифры все еще можно было различить. Цифры, составлявшие последовательность из трех двузначных чисел.
Спаси себя
31-10-13
В мозгу у меня словно что-то вспыхнуло, и я вновь зарылась в груду тетрадей, отшвыривая одну за другой — не то, не то, — только листы взметались птичьими крыльями у меня над плечом. Том, который я искала, обнаружился лишь во втором десятке. Можно выдохнуть. Эта маленькая потрепанная книжечка и содержала, как назвал его Конрад, «колдовской алфавит».
Сжимая в руках томик в кожаной обложке с надписью «31-10-13», я уселась прямо на пол потайной библиотеки, спина к спине с забытыми здесь книгами. Дрожащими пальцами я открыла первую страницу. Чернила выцвели от времени, так что имя автора разобрать не представлялось возможным, но следующая строка читалась без проблем: «Записано в Грейстоуне, Аркхем-Вэлли, Массачусетс».
Я коснулась пергамента, и буквы вдруг задвигались, заскользили, оживая под моими пальцами. Вскрикнув, я уронила тетрадь. Вздыбившиеся змейки-закорючки немедленно остановились и только шипели на меня с залоснившихся от времени страниц, раскрывая и закрывая плоские рты.
— Колдовство, — невольно повторила я вслед за Бетиной, хоть и не верила в такие вещи. Прежде. Теперь я не знала, что и думать.
Я склонилась ближе и вытянула ладонь над листом, потом, не давая себе времени испугаться, одним движением опустила ее — как когда проводишь рукой сквозь огонь свечи. Пергамент запульсировал под моим прикосновением живым теплом. Больше всего на свете мне хотелось броситься к люку, вниз по лестнице и дальше, как можно дальше от противоестественности момента — так просто не бывает! Но я не двинулась с места. Я знала, что происходящее так же реально, как укус шоггота, который заполыхал болью, стоило мне только дотронуться до страницы.
Чернила, продолжая шипеть и корчиться, поднялись с листа, оборачивая руку угольно-черными ленточками. Я вздрогнула, ожидая, что вот сейчас вирус затуманит мой разум и безумие поглотит меня, как поглотило мою мать. Вместо этого странное тепло начало разливаться от центра ладони, которую все гуще и гуще покрывали значки и черточки. Кожу покалывало, словно я сунула руку в слишком горячую воду. Ощущение становилось болезненным, и я попыталась освободиться, но чернила держали крепко. Я была в плену иллюзии, в которую до сих пор не могла поверить, хоть все и происходило прямо у меня на глазах.
Безумие пощадило Конрада. Вряд ли некровирус породил ту боль, что взбиралась сейчас острыми коготками по моей руке. Я была во власти таинственных зачарованных чернил из таинственной зачарованной книги, и волшебство не выпускало меня из своих объятий, цепких, как терновый лабиринт в услышанной когда-то от Нериссы истории о Спящей красавице.
Ладонь обожгло ледяным жаром, и я закричала, не в силах сопротивляться происходящему. Перед глазами все кружилось, и я, застыв на месте, старалась только не потерять сознание. То, что творилось со мной, не было похоже ни на некровирус, ни на те сны, что преследовали меня каждую ночь в Академии, ни на нависающий надо мной зловещий призрак матери. Ни на укус шоггота.
У меня потемнело в глазах, в теле пульсировало что-то, неведомое прежде, чему не было объяснения в рамках законов прокторов или рациональных догматов Мастера-Всеустроителя. Самое верное определение, которое я могла подобрать, оставалось все тем же — «колдовство».
Мне было плевать, что это ересь. Мне было плевать даже на то, что в глазах окружающих это только подтверждало мое безумие. Магия — вот единственное объяснение тому, что происходило со мной, той боли, что вгрызалась в меня изнутри.
Вдруг заклятье отпустило меня — так же внезапно, как прежде захватило целиком. Змейки свернулись на странице, пробуя воздух раздвоенными языками и удовлетворенно шипя. Я откинулась на полки, прижимая кисть к животу и отчаянно пытаясь побороть слезы боли и возрастающую панику. Руки были моим единственным достоянием. Покалечь я их, и о карьере инженера можно забыть. Да я даже стенографисткой работать не смогу, вообще буду ни на что не способна, так и останусь до конца жизни на попечении города.
Набравшись наконец храбрости, я взглянула на обожженную ладонь. Там, где по уверениям еретиков-хиромантов пересекались линии жизни и сердца, красовалась отметина в форме колеса с выступающими спицами и зубчатым ободом — то есть не колеса, а шестеренки, конечно. Знак поблескивал под кожей — не клеймо, какие ставят прокторы, а чернильная татуировка, вроде морской. Кожа вокруг слегка покраснела и до сих пор хранила тепло, но никаких повреждений, никаких следов той агонии, которую мне довелось испытать только что, не осталось. И все же я никак не могла отделаться от ощущения, что моя рука в огне, что я вот-вот лишусь ее, лишусь того, без чего мне уже не быть инженером…
— Дыши, Аойфе, дыши, — шепотом приказала я самой себе. — Вдох-выдох…
Я не спускала глаз с ладони, чувствуя, как отступает страх, и бьющееся вспугнутой птицей сердце понемногу успокаивается и затихает. Рука была при мне, никуда не делась, не пропала вместе со всеми моими надеждами на будущее.
Я соприкоснулась здесь с чем-то неведомым, и, как мне ни хотелось вернуться к тому, чему учили нас в Школе, нельзя было отрицать, что происшествие с чернилами — да и все случившееся после Лавкрафта — необъяснимо с позиций одной лишь чистой науки.
Я еще долго сидела так, поворачивая ладонь перед глазами и дожидаясь, когда исчезнет отметина, пока не вспомнила, что рукопись по-прежнему лежит у моих ног. Я с опаской подняла ее — с виду обычная тетрадь из хорошей бумаги в хорошем кожаном переплете, такая же безобидная, как и любая из моих школьных. Чернила больше не извивались и не выглядели выцветшими от времени. Сделанная четким и отточенным, как бритвенное лезвие, почерком смотрела на меня подпись с первой страницы: