— Нет. Это практически невозможно. Слишком сильные болевые ощущения. Что касается пенетрации, то тоже маловероятно.
— А анализы крови? — произносит Малин. — В них есть что-нибудь необычное? Она могла находиться в состоянии наркотического опьянения?
— Наш первый анализ ничего не показывает. Но я послала пробы в центральную лабораторию для более подробного анализа, так что мы узнаем, были ли в крови посторонние субстанции. Но многие вещества очень быстро исчезают.
— А почему она выглядела такой свежевымытой? От нее пахло хлоркой.
— Да, кто-то очень тщательно ее отмыл, совершенно верно. Словно хотел сделать идеально чистой. На теле не обнаружено ни волосков, ни клеток кожи, которые позволили бы определить вероятного преступника при помощи теста ДНК.
— Можно ли выяснить, какого рода дезинфицирующее средство применялось для обработки тела?
— Вероятно, да. Я взяла пробы эпидермиса со спины и бедер. Эти пробы также отправлены в криминалистическую лабораторию.
— Как она чувствует себя сейчас? Как вы оценили бы ее состояние? Она заговорила? На месте преступления она не проронила ни слова.
— Разговаривает и, похоже, чувствует себя хорошо. Но складывается впечатление, что ничего не помнит о происшедшем.
— Не помнит?
— Нет. Психологическая блокировка — достаточно распространенное явление при травматических переживаниях. Может, это и к лучшему. Сексуальное насилие — бич нашего времени. Отклонение от нормы, которое становится все более распространенным. Полное отсутствие культуры и уважения к телу другого человека, чаще всего — женщины. Только в Линчёпинге у нас было два групповых изнасилования за три года.
«Ты говоришь, как будто цитируешь статью из газеты», — думает Малин и задает следующий вопрос:
— Когда она заговорила?
— Когда я ее осматривала. В какой-то момент было больно, она сказала «ай» — и к ней вернулась способность говорить. До этого момента она хранила молчание. Час назад с ней беседовала психолог, прошедшая специальную подготовку, но Юсефин ничего не могла вспомнить. Сейчас она с родителями в одиннадцатой палате. Вы можете пройти туда. Я считаю, что она достаточно восстановилась и сможет поговорить с вами.
Доктор Шёгрипе раскрывает папку, надевает очки, висящие на шее, и углубляется в чтение.
В одиннадцатой палате все белое. Она освещена теплым солнечным светом. Пылинки танцуют в воздухе, медленно проплывая туда и обратно. Палата одноместная.
Родители сидят на краешке кровати с двух сторон от Юсефин. На девушке короткое летнее платье с белыми и красными цветами, на ранах белые повязки, кожа почти такая же белая, как марля бинтов.
«На этой койке могла бы сидеть я», — думает Малин.
Все трое улыбаются ей и Заку, когда они, предварительно постучавшись, входят в палату.
— Войдите! — несколькими мгновениями раньше пригласил их радостный голос Юсефин.
— Малин Форс, инспектор криминальной полиции.
— Закариас Мартинссон, в той же должности.
Родители поднимаются, здороваются.
Биргитта. Ульф. Юсефин сидит на койке, улыбается как ни в чем не бывало.
«Я делала то же самое, что и ты, — думает Малин. — Теплым летним вечером выходила из дома совсем одна. Но со мной не случалось ничего плохого».
Ей пятнадцать. Она всего на год старше Туве.
На этой койке могла бы сидеть ты, Туве. И мы с Янне, твоим папой, сидели бы с двух сторон от тебя, и я ломала бы голову над тем, какой монстр сотворил это с моей дочерью и как мне найти его. Или ее. Или их.
— Мы занимаемся расследованием того, что случилось с Юсефин, — говорит Малин. — И хотели бы задать несколько вопросов.
Родители кивают. Затем слово берет Ульф Давидссон:
— Ну вот, вчера вечером мы легли спать, в смысле, мы с Биргиттой, и не заметили, что Юсефин не вернулась, а утром мы были уверены, что она спит в своей комнате, и не хотели ее будить — никто даже не обратил внимания, что велосипеда нет на месте…
— Я ничего не помню, — прерывает его Юсефин. — Последнее, что помню: как села на велосипед и уехала из дома. Собиралась в кино на последний сеанс «Люди Икс-три».
Отец:
— Да, мы живем в Ламбухове. Она обычно ездит в город на велосипеде.
Малин и Зак переглядываются. Переводят глаза на родителей. Оба знают, кто что будет делать.
— Если не возражаете, мы с вами побеседуем в коридоре, пока моя коллега поговорит с вашей дочерью, — предлагает Зак.
Видно, что родители колеблются.
— Вы согласны? — переспрашивает Малин. — Нам надо поговорить с вами по отдельности. Можно мне побеседовать с тобой, Юсефин?
— Хорошо, — отвечает Биргитта Давидссон. — Пошли, Ульф.
И, посмотрев на дочь долгим взглядом, направляется к двери.
Малин садится на край кровати. Юсефин подвигается, хотя в этом нет необходимости. Это та же девушка, которая качалась сегодня утром на качелях, однако ее как подменили.
— Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо. Раны немного побаливают. Но доктор дала мне таблетки, так что теперь стало полегче.
— И ты ничего не помнишь?
— Нет, ничего. Кроме того, как я выехала на велосипеде из дома.
«Никакого велосипеда в парке обнаружено не было, — думает Малин. — Куда же он делся?»
— Ты должна была с кем-то встретиться?
— Нет. Я помню, как собиралась уезжать.
— Ты доехала до кинотеатра?
— Не знаю. — Юсефин качает головой. — Все словно смыто из памяти до того момента, как я очнулась здесь, когда доктор меня осматривала. И тут я увидела, что нахожусь в больнице.
«Меня она тоже не помнит, — отмечает Малин. — И того, что происходило утром в парке».
— Может, попробуешь вспомнить? — говорит она вслух. — Прошу тебя.
Девушка закрывает глаза, морщит лоб. Потом начинает смеяться. Открывает глаза, объясняет:
— Это как большой белый лист бумаги! Чисто теоретически я понимаю, что кто-то меня избил, но память — как чистый лист бумаги, и мне даже не страшно.
Она не хочет вспомнить.
Не может.
Организм защищается: прячет образы, голоса, звуки в дальний угол сознания, недосягаемый для наших мыслей.
Но воспоминания живут и прорастают там, царапают изнутри, посылая по всему телу почти незаметные волны, превращающиеся в боль, зажатость, сомнения и тревогу.
— Ты не помнишь, откуда эти раны? Или как кто-то тебя мыл?
— Не помню.
— А велосипед, что сталось с ним?