Я понимаю тебя, Тереса. Не сомневайся в этом. Я не бессердечен. Просто не хочу, чтобы все происходило слишком быстро.
У нас одно чувство — у тебя и у меня.
Чувство безграничной любви.
Темнокожий уборщик водит шваброй взад-вперед по желтому линолеуму пола; его рослая фигура движется перед ярко освещенным окном в дальнем конце больничного коридора, и силуэт превращается то в тень, то в столп света.
Когда солнце так бьет в окна, кажется, что пол местами поднимается. Легкий запах дезинфекции и пота — того пота, который медленно источают тела в состоянии покоя.
Десятое отделение — общее терапевтическое. Седьмой этаж в высотном здании больницы. Двери в некоторые палаты распахнуты настежь, на крашеных желтых стенах виднеются картины в светлых тонах. За окнами палат Малин видит город — неподвижный, изнуренный солнцем, обезлюдевший.
Пациенты отдыхают, лежа в кроватях. На одних зеленые или желтые больничные пижамы, другие в собственной одежде. Внутри больницы не так жарко — мерно гудящие кондиционеры справляются со своей задачей, однако и здесь ощущается некая общая вялость — как будто больные стали еще слабее, а те, кто вынужден работать летом, не в силах выполнять свои обязанности.
В дверях материализуется медсестра.
Огненно-рыжие волосы, веснушки покрывают больше половины лица.
Она смотрит на Малин и Зака большими круглыми глазами.
— Значит, это вы из полиции, — говорит она. — Как хорошо, что так быстро приехали!
Малин и Зак останавливаются перед ней. «Неужели по нам так заметно, откуда мы?» — думает Малин, а вслух произносит:
— Эта девушка, Юсефин Давидссон. Где мы можем ее найти?
— Одиннадцатая палата. Она там с родителями. Но сначала вы должны поговорить с доктором Шёгрипе. Зайдите, она сейчас будет.
Рыжая медсестра показывает на дверь кабинета, из которого только что появилась.
— Пять минут — и доктор подойдет.
Часы на стене в коридоре показывают 12.25.
Надо было пообедать по дороге: легкая дурнота напоминает о пустоте в желудке.
Они закрывают за собой дверь, садятся на деревянные стулья возле письменного стола, заваленного рекламными проспектами, папками и бумагами. Расположенное рядом окно выходит в темную вентиляционную шахту. На полке позади стола — ряды таких же безликих папок.
Здесь жарче. Пыльный кондиционер под потолком поскрипывает от напряжения.
Пять минут, десять.
Они молча сидят рядом, точно берегут слова, чтобы те звучали свежо, когда придется ими воспользоваться. Сейчас молчание выполняет определенную функцию. Да и что они могли бы сказать друг другу?
Что ты об этом думаешь?
Время покажет.
Ее действительно изнасиловали или кровь из другого источника? А запах хлорки? Белая кожа? Очищенные раны?
Дверь открывается, и в кабинет заходит доктор Шёгрипе. Она в белом халате, на вид ей лет пятьдесят пять, коротко остриженные седые волосы прилегают к голове, отчего скулы, нос и рот кажутся более четко очерченными. На шее висят очки для чтения в оправе из прозрачного пластика. Глаза сверкают; у нее умный, осмысленный, уверенный взгляд человека, у которого с самого первого вздоха все было в порядке.
И Малин, и Зак буквально вскакивают со стульев — другая реакция здесь невозможна.
Шёгрипе — самое благородное семейство во всем Эстергётланде. Фамильный замок Шёлунда в Чиса — мощное сельскохозяйственное предприятие, одно из крупнейших в стране.
— Луиса Шёгрипе.
Рукопожатие у нее крепкое, но не железное; женственное, но волевое.
Доктор Шёгрипе ждет, пока они снова усядутся, потом сама занимает место за письменным столом.
Малин не знает точно, каково положение Луисы Шёгрипе в семье, но невольно задается этим вопросом. Отметает его. Сплетни, сплетни. Лучше подумать о том, ради чего мы пришли.
— На нынешний момент можно сказать, что Юсефин Давидссон чувствует себя неплохо, — говорит Луиса Шёгрипе.
У нее особая манера произносить слова, от чего голос кажется немного хрипловатым.
— Что вы можете рассказать нам — ведь это вы ее осматривали? — с легким раздражением спрашивает Зак, однако большинство не заметило бы в его голосе ничего необычного.
Луиса Шёгрипе улыбается.
— Да, я проводила осмотр и зарегистрировала полученные повреждения. Сейчас расскажу, что думаю по этому поводу.
— Было бы очень кстати, то есть очень хорошо, — говорит Малин, стараясь смотреть в глаза этой женщине голубой крови, но самоуверенность во взгляде собеседницы заставляет ее отвернуться и уставиться в окно.
— С большой вероятностью можно утверждать, что она подверглась насилию. Раны на руках и ногах такого характера, что она не могла нанести их себе сама, и они не похожи на раны, полученные при самообороне, — они обычно не бывают таких, как бы это лучше сказать, правильных очертаний. Скорее можно предположить, что кто-то нанес ей раны острым предметом, а затем тщательно промыл и обработал их.
— Каким именно предметом? — спрашивает Малин.
— Нельзя определить. Возможно, ножом, но не обязательно.
— А кровотечение из влагалища?
— Девственная плева разорвалась при пенетрации, повреждены сосуды на внутренней поверхности слизистой влагалища. Отсюда кровотечение. Однако это кровотечение нормально при первой пенетрации, так что, по всей видимости, использовался относительно мягкий предмет и с определенной осторожностью.
Луиса Шёгрипе переводит дыхание, но не потому, что ее очень взволновало сказанное, а просто чтобы подчеркнуть дальнейшее.
— Никаких следов спермы обнаружить не удалось. Однако насильник вряд ли пользовался презервативом — я не обнаружила следов смазки. Все, что удалось найти, — это микроскопические синие частички пластмассы, как будто пенетрацию осуществили неким искусственным предметом, а не мужским половым органом.
— И…
Зак пытается задать вопрос, но доктор Шёгрипе машет рукой:
— Эти частички я уже отослала в государственную криминологическую лабораторию. Я знаю правила. Кроме того, я взяла мазки той крови, которая была у нее на внутренней поверхности бедра, и сравнила с анализами. Там только ее собственная кровь. Вы можете не волноваться. Я ничего не рассказала родителям девочки о полученных ею повреждениях. Тут речь идет о преступлении, так что этим будете заниматься вы. Я же буду говорить с ними лишь о чисто медицинских аспектах.
Малин и Зак переглядываются.
— То есть она не могла нанести себе эти повреждения сама? — переспрашивает Малин.