— Сводим, похоже, или как?
— Ты знал Бенгта Андерссона?
— Я знал, кто он был. Все это знали.
— Он имеет какое-то отношение к изнасилованию твоей сестры, как думаешь?
— Черт с ним, не будем об этом.
— Я должен был спросить, Адам, ты знаешь.
— Не хрюкай тут ничего о Марии. Незачем трепать ее имя.
Свен поудобнее устраивается на стуле, ни единым движением не выдавая, что обиделся.
— Ты хорошо ладишь с сестрой? Я слышал, что именно ты навещаешь ее чаще других братьев.
— Не говори о Марии. Оставь ее в покое.
— Так ты поэтому написал записку?
— Это не ваше дело, мы разберемся сами.
— А что ты делал в ночь со среды на четверг?
— Мы ужинали у мамы. А потом я со своей семьей пошел домой.
— Значит, вот как ты проводил время. Значит, это не вы повесили Бенгта на дерево? Или вы и с этим разобрались сами?
— Свинья. — Адам качает головой.
— Кто? Я или Бенгт? А может, это ты или кто-то из твоих братьев стрелял в окно его гостиной? Может, вы проникли к нему однажды вечером, как сегодня к инспектору Форс? Чтобы оставить сообщение?
— Я ничего не знаю ни о каких выстрелах в какое-то чертово окно. Больше я ничего не скажу. Ты можешь продержать меня здесь хоть всю ночь. Отныне и навсегда я нем.
— Как твоя сестра?
— Что ты знаешь о моей сестре?
— Что у нее доброе сердце. Это все говорят.
Мышцы на лице Адама Мюрвалля немного расслабляются.
— Ты знаешь, что ты на плохом счету, ведь так? Угроза должностному лицу, ожесточенное сопротивление, воспрепятствование судопроизводству. С твоим прошлым это серьезные вещи.
— Я никому не угрожал. Я передал письмо.
— Я знаю, каким злым ты можешь быть, Адам. Ты был зол на отвратительного, жирного Бенгта, который изнасиловал твою сестру и разбил ее доброе сердце? Так, Адам? Это ты повесил…
— Я должен был сделать это.
— Так это ты…
— Ты думаешь, что знаешь все.
— Чего же я не знаю?
— Иди к черту, — шепотом отвечает Адам Мюрвалль и медленно прикладывает указательный палец ко рту.
Свен выключает магнитофон и поднимается. Потом выходит из комнаты, оставляя Адама Мюрвалля одного.
Тот сидит с неправдоподобно прямой спиной, как будто его позвоночник представляет собой стальную балку, которую невозможно сломать никаким усилием.
— Что вы об этом думаете? — Свен Шёман смотрит на коллег.
Карим Акбар, весь в ожидании, застыл у двери.
— Здесь что-то не стыкуется, — говорит Малин, но сама не может понять, что именно.
— Он не отрицает, — замечает Юхан Якобссон.
— Они — крутые парни, — говорит Зак. — Отрицать или признаться, им все равно, лишь бы не уступить. С ними не все так просто.
— Свен решил задержать Адама. На ночь мы посадим его в самую холодную камеру, может, тогда он станет сговорчивее, — заявляет Карим.
Все замолкают, недоумевая, в шутку это сказано или всерьез.
— Я шучу, — поясняет Карим, выдержав паузу. — Уж не думаете ли вы, что я собираюсь устроить здесь курдскую тюрьму?
Карим смеется, на лицах остальных появляются улыбки.
Черные стрелки часов на стене показывают двадцать минут двенадцатого.
— Я думаю, имеет смысл поговорить со всей семьей Мюрвалль, — предлагает Малин. — Завтра.
— Мы можем держать его здесь неделю. Братьев и мать вызовем на завтра. Жен тоже надо прихватить, — поддерживает Карим.
Малин видит сквозь звуконепроницаемое стекло, как двое полицейских в форме — бройлеры из пикета — выводят Адама Мюрвалля из комнаты для допросов, чтобы поместить в тюремную камеру.
Небо усеяно звездами.
Млечный Путь словно улыбается людям. Звезды смотрят строго и в то же время тепло, умиротворяюще.
Малин и Зак стоят на парковке возле черного «мерседеса» Карима Акбара.
Скоро полночь.
Зак курит, что делает редко. Пальцы посинели от мороза, но ему все нипочем.
— Не стоит так переживать, Форс.
Звезды смотрят холоднее.
— Переживать по поводу чего?
— По поводу всего.
— Всего?
— Сбавь обороты, не суетись.
Малин молчит, ждет, что небо снова потеплеет, но оно все так же холодно. Оно не потеплеет никогда.
Зак тушит сигарету, роется в поисках ключей от машины.
— Поедешь со мной?
— Нет, пройдусь, — отвечает Малин. — Немного прогуляться мне не помешает.
Адам Мюрвалль лежит на тюремной койке. Он натягивает одеяло на свое мускулистое тело и вспоминает слова Черного, которые тот опять и опять повторял, до головокружения, как мантру, когда сидел на кухне, уже полностью прикованный к своему инвалидному креслу:
— День, когда ты уступишь, будет началом твоего конца. Конца, ты понял?
Черный уступил. Хотя сам так и не понял этого.
Потом Адам Мюрвалль думает о матери, о том, что она может положиться на него так, как он никогда не мог положиться на нее. Она всегда стояла как стена между ними и всеми остальными.
Адам не из тех, кто много болтает. Дети теперь, конечно, спят, хотя Анне, вероятно, было нелегко успокоить их.
Адам Мюрвалль представляет себе, как ходит вверх-вниз хрупкая грудная клетка семилетней Аннели, светлые кудри трехлетнего Тобиаса на простыне с маленькими голубыми парусниками, видит восьмимесячного малыша, лежащего на спинке в детской кроватке.
Потом Адам засыпает, и ему снится собака, стоящая зимой за дверями дома. Ночь ясная, звездная, и собака воет так громко, что трясутся ржавые гвозди, на которых держится дверь. Адам видит самого себя, сидящего за накрытым столом на кухне в большом белом доме. Он видит, как чья-то рука, покрытая тонкими изящными жилками, отламывает ножку от запеченного в духовке цыпленка и бросает в окно собаке, которая все мнется и воет в снегу.
Получив еду, собака умолкает. Но потом вой раздается снова, теперь в нем слышится иное.
Впустите меня.
Не оставляйте стоять снаружи.
Мне холодно.
Девятое февраля, четверг
В этом нет ничего кошмарного.
Это всего лишь сон.
Янне меряет шагами гостиную своего дома. Мальчики из лагеря для беженцев в Кигали снова являлись к нему этой ночью, опять и опять. Они подходили к его кровати, неся в руках свои отрубленные ноги. Темно-красная кровь капала на его простыню. Кровь была совсем свежей и пахла железом.